15. "НАШ - НАЙКРАЩИЙ"

   К зиме 1922 года в колонии было шесть девочек. К тому времени выровнялась и замечательно похорошела Оля Воронова. Хлопцы заглядывались на нее не шутя, но Оля была со всеми одинаково ласкова, недоступна, и только Бурун был ее другом. За широкими плечами Буруна Оля никого не боялась в колонии и могла пренебрежительно относиться даже к влюбленности Приходько, самого сильного, самого глупого и бестолкового человека в колонии. Бурун не был влюблен, у них с Олей была действительно хорошая юношеская дружба; и это обстоятельство много прибавляло уважения среди колонистов и к Буруну и к Вороновой. Несмотря на свою красоту, Оля не была сколько-нибудь заметной. Ей очень нравилось сельское хозяйство; работа на поле, даже самая тяжелая, ее увлекала, как музыка, и она мечтала:
   - Как вырасту, обязательно за грака замуж выйду. Верховодила у девчат Настя Ночевная. Прислали ее в колонию с огромнейшим пакетом, в котором много было написано про Настю: и воровка, и продавщица краденого, и содержательница "малины". И поэтому мы смотрели на Настю, как на чудо. Это был исключительно честный и симпатичный человек. Насте не больше пятнадцати лет, но отлачалась она дородностью, белым лицом, гордой посадкой головы и твердым характером. Она умела покрикивать на девчат без вздорносги и визгливости, умела одним взглядом привести к порядку любого колониста и прочитать ему короткий внушительный выговор:
   - Ты что это хлеб наломал и бросил? Богатым стал или у свиней техникум окончил? Убери сейчас же!..
   И голос у Насти быг глубокий, грудной, отдававший сдержанной силой.
   Настя подружилась с воспитательницами, упорно и много читала и без всяких сомнений шла к намеченной цели - к рабфаку. Но рабфак был еще за далеким горизонтом для Насти, так же как и для других людей, стремившихся в нему: Карабанова, Вершнева, Задорова, Ветковского. Слишком уж были малограмотны наши первенцы и с трудом осиливали предудрости арифметики и политграмоты. Образованнее всех была Раиса Соколова, и ее ды отправили в киевский рабфак осенью 1921 года.
   Собственно говоря, это было безнадежное предприятие, но уж очень хотелось нашим воспитательницам иметь в колонии рабфаковку. Цель прекрасная, но Раиса мало подходила для такого святого дела. Целое лето она готовилась в рабфак, но к книжке ее приходилось загонять силой, потому что Раиса ни к какому образованию не стремилась.
   Задоров, Вершнев, Карабанов - всё люди, обладавшие вкусом к науке, - очень были недовольны, что на рабфаковскую линию выходит Раиса. Вершнев, колонист, отличавшийся замечательной способностью читать в течение круглых суток, даже в то время, когда он дует мехом в кузнице, большой правдолюб и искатель истины, всегда ругался, когда вспоминал о светозарном Раисином будущем. Заикаясь, он говорил мне:
   - Как эттого нне пппонять? Раиса ввсе равно в ттюрьме кончит.
   Карабанов выражался еще определеннее:
   - Никогда не ожидал от вас такой дурости. Задоров, не стесняясь присутствием Раисы, брезгливо улыбался и безнадежно махал рукой:
   - Рабфаковка! Приклеили горбатого до стены.
   Раиса кокетливо и сонно улыбалась в ответ на все эти сарказмы, и хотя на рабфак не стремилась, но была довольна: ей нравилось, что она поедет в Киев.
   Я был согласен с хлопцами. Действительно, какая из Раисы рабфаковка! Она и теперь, готовясь в рабфак, получала из города какие-то подозрительные записки, тайком уходила из колонии; а к ней так же скрытно приходил Корнеев, неудавшийся колонист, пробывшай в колонии всего три недели, обкрадывавший нас сознательно и регулярно, потом попавшийся в краже в городе, постоянный скиталец по угрозыскам, существо в высшей степени гнилое и отвратительное, один из немногих людей, от которых я отказывался с первого взгляда на них.
   Эвзамен в рабфаке Раиса выдержала. Но через неделю после этого счастливого известая наши откуда-то узнали, что Корнеев тоже отправился в Киев.
   - Вот теперь начнется настоящая наука, - сказал Задоров.
   Проходила зима. Раиса изредка писала, но ничего нельзя было разобрать из ее писем. То казалось, что у нее все благополучно, то выходило, что с ученьем очень трудно, и всегда не было денег, хотя она и получала стипендию. Раз в месяц мы посылали ей двадцать - тридцать рублей. Задоров уверял, что на эти деньги Корнееев хорошо поужинает, и это было похоже на правду. Больше всего доставалось воспитательницам, инициаторам киевской затеи.

 - Ну, вот каждому человеку видно, что это не годится, а вам не видно. Как же это может быть: нам видно, а вам не видно?
   В январе Раиса неожиданно приехала в колонию со всеми своими корзинками и сказала, что отпущена на каникулы. Но у нее не было никаких отпускных документов, и по всему ее поведению было видно, что возвращаться в Киев она не собирается. На мой запрос киевский рабфак сообщил, что Раиса Соколова перестала посещать институт и выехала из общежития неизвестно куда.
   Вопрос был выяснен. Нужно отдать справедливость ребятам: они Раису не дразнили, не напоминали о неудачном рабфаке и как будто даже забыли обо всем этом приключении. В первые дни после ее приезда посмеялись всласть над Екатериной Григорьевной, которая и без того была смущена крайне, но вообще считали, что случилась самая обыкновенная вещь, которую они и раньше предвидели.
   В марте ко мне обратилась Осипова с тревожным сомнением: по некоторым признакам, Раиса беременна.
   Я похолодел. Мы находились в положении усложненном: подумайте, в детской колонии воспитанница беременна. Я ощущал вокруг нашей колонии, в городе, в наробразе присутствие очень большого числа тех добродетельных ханжей, которые обязательно воспользуются случаем и поднимут страшный визг: в колонии половая распущенность, в колонии мальчики живут с девочками. Меня пугала и самая обстановка в колонии, и затруднительное положение Раисы как воспитанницы. Я просил Осипову поговорить с Раисой "по душам".
   Раиса решительно отрицала беременность и даже обиделась:
   - Ничего подобного" Кто это выдумал такую гадость? И откуда это пошло, что и воспитательницы стали заниматься сплетнями?
   Осипова, бедная, в самом деле почувствовала, что поступила нехорошо. Раиса была очень полна, и кажущуюся беременность можно было объяснить просто нездоровым ожирением, тем более, что на вид действительно определенного ничего не было. Мы Раисе поверили.
   Но через неделю Задоров вызвал меня вечером во двор, чтобы поговорить наедине.
   - Вы знаете, что Раиса беременна?
   - А ты откуда знаешь?
   - Вот чудак! Да что же, не видно, что ли? Это все знают, - я думал, что и вы знаете.
   - Ну, а если беременна, так что?
   - Да ничего... Только чего она скрывает это? Ну, беременна - и беременна, а чего вид такой делает, что ничего подобного. Да вот и письмо от Корнеева. Тут... видите? - "дорогая женушка". Да мы это и раньше знали.
   Беспокойство усилилось и среди педагогов. Наконец меня вся история начала злить.
   - Ну чего так беспокоиться? Беременна, значит, родит. Если теперь скрывает, то родов нельзя же будет скрыть. Ничего ужасного нет, будет ребенок, вот и все.
   Я вызвал Раису к себе и спросил:
   - Скажи, Раиса, правду: ты беременна?
   - И чего ко мне все пристают? Что это такое, в самом деле, - пристали все, как смолы: беременна да беременна! Ничего подобного, понимаете или нет?
   Раиса заплакала.
   - Видишь ли, Раиса, если ты беременна, то не нужно этого скрывать. Мы тебе поможем устроиться на работу, хотя бы и у нас в колонии, поможем и деньгами. Для ребенка все нужно же приготовить, пошить и все такое...
   - Да ничего подобного! Не хочу я никакой работы, отстаньте!
   - Ну, хорошо, иди.
   Так ничего в колонии и не узнали. Можно было бы отправить ее к врачу на исследование, но по этому вопросу мнения педагогов разделились. Одни настаивали на скорейшем выяснении дела, другие поддерживали меня и доказывали, что для девушки такое исследование очень тяжело и оскорбительно, что, наконец, и нужды в таком исследовании нет, - все равно рано или поздно вся правда выяснится, да и куда спешить: если Раиса беременна, то не больше как на пятом месяце. Пусть она успокоится, привыкнет к этой мысли, а тем временем и скрывать уже станет трудно.
   Раису оставили в покое.
   Пятнадцатого апреля в городском театре было большое собрание педагогов, на этом собрании я читал доклад о дисциплине. В первый вечер мне удалось закончить доклад, но вокруг моих положений развернулись страстные прения, пришлось обсуждение доклада перенести на второй день. В театре присутствовали почти все наши воспитатели и кое-кто из старших колонистов. Ночевать мы остались в городе.
   Колонией в то время уже заинтересовались не только в нашей губернии, и на другой день народу в театре было видимо-невидимо. Между прочими вопросами, какие мне задавали, был и вопрос о совместном воспитании. Тогда совместное воспитание в колониях для правонарушителей было запрещено законом; наша колония была единственной в Союзе, проводившей опыт совместного воспитания.
   Отвечая на вопрос, я мельком вспомнил о Раисе, но даже возможная беременность ее в моем представлении не меняла ничего в вопросе о совместном воспитании. Я доложил собранию о полном благополучии у нас в этой области.
   Во время перерыва меня вызвали в фойе. Я наткнулся на запыхавшегося Братченко: он верхом прилетел в город и не захотел сказать ни одному из воспитателей, в чем дело.
   - У нас несчастье, Антон Семенович. У девочек в спальне нашли мертвого ребенка.
   - Как - мертвого ребенка?!
   - Мертвого, совсем мертвого. В корзинке Раисиной. Ленка мыла полы и зачем-то заглянула в корзинку, может, взять что хотела, а там - мертвый ребенок.
   - Что ты болтаешь?
   Что можно сказать о нашем самочувствии? Я никогда еще не переживал такого ужаса. Воспитательницы, бледные и плачущие, кое-как выбрались из театра и на извозчике поехали в колонию. Я не мог ехать, так как мне еще нужно было отбиваться от нападений на мой доклад.
   - Где сейчас ребенок? - спросил я Антона.
   - Иван Иванович запер в спальне. Там, в спальне.
   - А Раиса?
   - Раиса сидит в кабинете, там ее стерегут хлопцы. Я послал Антона в милицию с заявлением о находке, а сам остался продолжать разговоры о дисциплине.
   Только к вечеру я был в колонии. Раиса сидела на деревянном диване в моем кабинете, растрепанная и в грязном переднике, в котором она работала в прачечной. Она не посмотрела на меня, когда я вошел, и еще ниже опустила голову. На том же диване Вершнев обложился книгами: очевидно, он искал какую-то справку, потому что быстро перелистывал книжку за книжкой и ни на кого не обращал никакого внимания.
   Я распорядился снять замок на дверях спальни и корзинку с трупом перенести в бельевую кладовку. Поздно вечером, когда уже все разошлись спать, я спросил Раису:
   - Зачем ты это сделала?
   Раиса подняла голову, посмотрела на меня тупо, как животное, и поправила фартук на коленях.
   - Сделала - и всё.
   - Почему ты меня не послушала? Она вдруг тихо заплакала.
   - Я сама не знаю.
   Я оставил ее ночевать в кабинете под охраной Вершнева, читательская страсть которого гарантировала его совершеннейшую бдительность. Мы все боялись, что Раиса над собой что-нибудь сделает.
   Наутро приехал следователь, следствие заняло не много времени, допрашивать было некого. Раиса рассказала о своем преступлении в скупых, но точных выражениях. Родила она ребенка ночью, тут же в спальне, в которой спало еще пять девочек. Ни одна из них не проснулась. Раиса объяснила это, как самое простое дело:
   - Я старалась не стонать.
   Немедленно после родов она задушила ребенка платком. Отрицала преднамеренное убийство:
   - Я не хотела так сделать, а он стал плакать.
   Она спрятала труп в корзинку, с которой ездила на рабфак, и рассчитывала в следующую ночь вынести его и бросить в лесу. Думала, что лисицы его съедят и никто ничего не узнает. Утром пошла на работу в прачечную, где девочки стирали свое белье. Завтракала и обедала со всеми колонистами, была только "скучная", по словам хлопцев.
   Следователь увез Раису с собой, а труп распорядился отправить в трупный покой одной из больниц для вскрытия.
   Педагогический персонал этим событием был деморализован до последней степени. Думали, что для колонии настали последние времена.
   Колонисты были в несколько приподнятом настроении. Девочек пугала вечерняя темнота и собственная спальня, в которой они ни за что не хотели ночевать без мальчиков. Несколько ночей у них в спальне торчали Задоров и Карабанов. Все это кончилось тем, что ни девочки, ни мальчики не спали и даже не раздевались. Любимым занятием хлопцев в эти дни стало пугать девчат: они являлись под их окнами в белых простынях, устраивали кошмарные концерты в печных ходах, тайно забирались под кровать Раисы и вечером оттуда пищали благим матом.
   К самому убийству хлопцы отнеслись, как к очень простой вещи. При этом все они составляли оппозицию воспитателям в объяснении возможных побуждений Раисы. Педагоги были уверены, что Раиса задушила ребенка в припадке девичьего стыда: в напряженном состоянии среди спящей спальни действительно нечаянно запищал ребенок, - стало страшно, что вот-вот проснутся.
   Задоров разрывался на части от смеха, выслушивая эти объяснения слишком психологически настроенных педагогов.
   - Да бросьте эту чепуху говорить! Какой там девичий стыд! Заранее все было обдумано, потому и не хотела признаться, что скоро родит. Все заранее обдумали и обсудили с Корнеевым. И про корзинку заранее, и чтобы в лес отнести. Если бы она от стыда сделала, разве она так спокойно пошла бы на работу утром? Я бы эту самую Раису, если бы моя воля, завтра застрелил бы. Гадиной была, гадиной всегда и останется. А вы про девичий стыд! Да у нее никакого стыда никогда не было.
   - В таком случае, какая же цель, зачем это она сделала? - ставили педагоги убийственный вопрос.
   - Очень простая цель: на что ей ребенок? С ребенком возиться нужно - и кормить, и все такое. Очень нужен им ребенок, особенно Корнееву.
   - Ну-у! Это не может быть...
   - Не может быть? Вот чудаки! Конечно, Раиса не скажет, а я уверен, если бы ее взять в работу, так там такое откроется...
   Ребята были согласны с Задоровым без малейших намеков на сомнение. Карабанов был уверен в том, что "такую штуку" Раиса проделывает не первый раз, что еще до колонии, наверное, что-нибудь было.
   На третий день после убийства Карабанов отвез труп ребенка в какую-то больницу. Возвратился он в большом воодушевлении:
   - Ой, чого я гам тилько не бачив! Там в банках понаставлено всяких таких пацанов, мабуть, десятка три. Там таки страшни: з такою головою, одно - ножки скрючило, и не разберешь, чы чоловик, чы жаба яка. Наш - куды! Наш - найкращий.
   Екатерина Григорьевна укоризненно покачала головой, но и она не могла удержаться от улыбки:
   - Ну что вы говорите, Семен, как вам не стыдно! Кругом хохочут ребята, им уже надоели убитые, постные физиономии воспитателей.
   Через три месяца Раису судили. В суд был вызван весь педсовет колонии имени Горького. В суде царствовали психология и теория девичьего стыда. Судья укорял нас за то, что мы не воспитали правильного взгляда. Протестовать мы, конечно, не могли. Меня вызвали на совещание суда и спросили:
   - Вы ее снова можете взять в колонию?
   - Конечно.
   Раиса была приговорена условно на восемь лет и немедленно отдана под ответственный надзор в колонию.
   К нам она возвратилась как ни в чем не бывало, принесла с собой великолепные желтые полусапожки и на наших вечеринках блистала в вихре вальса, вызывая своими полусапожками непереносимую зависть наших прачек и девчат с Пироговки.
   Настя Ночевная сказала мне:
   - Вы Раису убирайте с колонии, а то мы ее сами уберем. Отвратительно жить с ней в одной комнате.
   Я поспешил устроить ее на работу на трикотажной фабрике.
   Я несколько раз встречал ее в городе. В 1928 году я приехал в этот город по делам и неожиданно за буфетной стойкой одной из столовых увидел Раису и сразу ее узнал: она раздобрела и в то же время стала мускулистее и стройнее.
   - Как живешь?
   - Хорошо. Работаю буфетчицей. Двое детей и муж хороший.
   - Корнеев?
   - Э, нет, - улыбнулась она, - старое забыто. Его зарезали на улице давно... А знаете что, Антон Семенович?
   - Ну?
   - Спасибо вам, тогда не утопили меня. Я как пошла на фабрику, с тех пор старое выбросила.

Сайт создан в системе uCoz