22. АМПУТАЦИЯ

   Ребята не сдержали своего обещания. Ни Карабанов, ни Митягин, ни другие участники группы не прекратили ни походов на баштаны, ни нападений на коморы и погреба селян. Наконец они организовали новое, очень сложное предприятие, которое увенчалось целой какофонией приятных и неприятных вещей.
   Однажды ночью они залезли на пасеку Луки Семеновича и утащили два улья вместе с медом и пчелами. Ульи они принесли в колонию ночью и поместили их в сапожную мастерскую, в то время не работавшую. На радостях устроили пир, в котором принимали участие многие колонисты. Наутро можно было составить точный реестр участников, - все они ходили по колонии с красными, распухшими физиономиями Лешему пришлось даже обратиться за помощью к Екатерине Григорьевне
   Вызванный в кабинет Митягин с первого слова признал дело за собой, отказался назвать участников и, кроме того, удивился:
   - Ничего тут такого нет! Не себе взяли улья, а принесли в колонию. Если вы считаете, что в колонии пчеловодство не нужно, можно и отнести.
   - Что ты отнесешь? Мед съели, пчелы пропали.
   - Ну, как хотите. Я хотел - как лучше.
   - Нет, Митягин, лучше всего будет, если ты оставишь нас в покое Ты уже взрослый человек, со мной ты никогда не согласишься, давай расстанемся.
   - Я и сам так думаю.
   Митягина необходимо было удалить как можно скорее. Для меня было уже ясно, что с этим решением я непростительно затянул и прозевал давно определившийся процесс гниения нашего коллектива. Может быть, ничего особенно порочного и не было в баштанных делах или в ограблении пасеки, но постоянное внимание колонистов к этим делам, ночи и дни, наполненные все теми же усилиями и впечатлениями, знаменовали полную остановку развития нашего тона, знаменовали, следовательно, застой. И на фоне этого застоя для всякого пристального взгляда уже явными сделались непритязательные рисунки: развязность колонистов, какая-то специальная колонистская вульгарность по отношению и к колонии и к делу, утомительное и пустое зубоскальство, элементы несомненного цинизма. Я видел, что даже такие, как Белухин и Задоров, не принимая участия ни в какой уголовщине, начинали терять прежний блеск личности, покрывались окалиной. Наши планы, интересная книга, политические вопросы стали располагаться в коллективе на каких-то далеких флангах, уступив центральное место беспорядочным и дешевым приключениям и бесконечным разговорам о них. Все это отразилось и на внешнем облике колонистов и всей колонии: разболтанное движение, неопрятный и неглубокий позыв к остроумию, небрежно накинутая одежда и припрятанная по углам грязь.
   Я написал Митягину выпускное удостоверение, дал пять рублей на дорогу, - он сказал, что едет в Одессу, - и пожелал ему счастливого пути.
   - С хлопцами попрощаться можно?
   - Пожалуйста.
   Как они там прощались, не знаю. Митягин ушел перед вечером, и провожала его почти вся колония.
   Вечером все ходили печальные, малыши потускнели, и у них испортились движущие их мощные моторы. Карабанов как сел на опрокинутом ящике возле кладовки, так и не вставал с него до ночи.
   В мой кабинет пришел Леший и сказал:
   - А жалко Митягу.
   Он долго ждал ответа, но я ничего не ответил Лешему. Так он и ушел.
   Занимался я очень долго. Часа в два, выходя из кабинета, я заметил свет на чердаке конюшни. Разбудил Антона и спросил:
   - Кто на чердаке?
   Антон недовольно подернул плечом и неохотно ответил:
   - Там Митягин.
   - Чего он там сидит?
   - А я знаю?
   Я поднялся на чердак. Вокруг конюшенного фонаря сидело несколько человек: Карабанов, Волохов, Леший. Приходько, Осадчий. Они молча смотрели на меня. Митягин что-то делал в углу чердака, я еле-еле заметил его в темноте.
   - Идите все в кабинет.
   Пока я отпирал дверь кабинета, Карабанов распорядился:
   - Нечего всем сюда собираться. Пойду я и Митягин. Я не протестовал.
   Вошли. Карабанов свободно развалился на диване. Митягин остановился в углу у дверей.
   - Ты зачем возвратился в колонию?
   - Было одно дело.
   - Какое дело?
   - Наше одно дело.
   Карабанов смотрел на меня пристальным горячим взглядом. Он вдруг весь напружинился и гибким, змеиным движением наклонился над моим столом, приблизив свои полыхающие глаза прямо к моим очкам:
   - Знаете что, Антон Семенович? Знаете, что я вам скажу? Пойду и я вместе с Митягой.
   - Какое дело вы затевали на чердаке?
   - Дело, по правде сказать, пустое, но для колонии оно все равно неподходящее. А я пойду с Митягой. Раз мы к вам не подходим, что же, пойдем шукать своего счастья. Може, у вас будут кращие колонисты.
   Он всегда немного кокетничал и сейчас разыгрывал обиженного, вероятно, надеясь, что я устыжусь собственной жестокости и оставлю Митягина в колонии.
   Я посмотрел Карабанову в глаза и еще раз спросил:
   - На какое дело вы собирались? Карабанов ничего не ответил и вопрошающе посмотрел на Митягина.
   Я вышел из-за стола и сказал Карабанову:
   - Револьвер у тебя есть?
   - Нет, - ответил он твердо.
   - Покажи карманы.
   - Неужели будете обыскивать, Антон Семенович?
   - Покажи карманы.
   - Нате, смотрите! - закричал Карабанов почти в истерике и вывернул все карманы в брюках и в тужурке, высыпая на пол махорку и крошки житного хлеба.
   Я подошел к Митягину.
   - Покажи карманы.
   Митягин неловко полез по карманам. Вытащил кошелек, связку ключей и отмычек, смущенно улыбнулся и сказал:
   - Больше ничего нет.
   Я продвинул руку за пояс его брюк и достал оттуда браунинг среднего размера. В обойме было три патрона.
   - Чей?
   - Это мой револьвер, - сказал Карабанов.
   - Что же ты врал, что у тебя ничего нет? Эх вы... Ну, что же? Убирайтесь из колонии к черту и немедленно, чтобы здесь и духу вашего не осталось! Понимаете?
   Я сел к столу, написал Карабанову удостоверение. Он молча взял бумажку, презрительно посмотрел на пятерку, которую я ему протянул, и сказал:
   - Обойдемся. Прощайте.
   Он судорожно протянул ко мне руку и крепко, до боли сжал мои пальцы, что-то хотел сказать, потом вдруг бросился к дверям и исчез в ночном их просвете. Митягин не протянул руки и не сказал прощального слова.
   Он размашисто запахнул полы клифта и неслышными воровскими шагами побрел за Карабановым.
   Я вышел на крыльцо. У крыльца собралась толпа ребят. Леший бегом бросился за ушедшими, но добежал только до опушки леса и вернулся. Антон стоял на верхней ступеньке и что-то мурлыкал. Белухин вдруг нарушил тишину:
   - Так. Ну, что же, я признаю, что это сделано прааильно
   - Может, и правильно, - сказал Вершнев, - т-т-только все-т-т-таки ж-жалко.
   - Кого жалко? - спросил я.
   - Да вот С-семена с-с-с Митягой. А разве в-в-вам н-не ж-жалко?
   - Мне тебя жалко, Колька.
   Я направился к своей комнате и слышал, как Белухин убеждал Вершнева:
   - Ты дурак, ты ничего не понимаешь, книжки для тебя без последствия проходят.
   Два дня ничего не было слышно об ушедших. Я за Карабанова мало беспокоился: у него отец в Сторожевом. Побродит по городу с неделю и пойдет к отцу. В судьбе же Митягина я не сомневался. Еще с год погуляет на улице, посидит несколько раз в тюрьмах, попадется в чем-нибудь серьезном, вышлют его в другой город, а лет через пять-шесть обязательно либо свои зарежут, либо расстреляют по суду. Другой дороги для него не назначено. А может быть, и Карабанова собьет. Сбили же его раньше, пошел же он на вооруженный грабеж.
   Через два дня в колонии стали шептаться:
   - Говорят, Семен с Митягой грабят на дороге. Ограбили вчера мясников с Решетиловки.
   - Кто говорит?
   - Молочница у Осиповых была, так говорила, что Семен и Митягин.
   Колонисты по углам шушукались и умолкали, когда к ним подходили. Старшие поглядывали исподлобья, не хотели ни читать, ни разговаривать, по вечерам устраивались по двое, по трое и неслышно и скупо перебрасывались словами.
   Воспитатели старались не говорить со мною об ушедших. Только Лидочка однажды сказала:
   - А ведь жалко ребят?
   - Давайте, Лидочка, договоримся, - ответил я. - Вы будете наслаждаться жалостью без моего участия.
   - Ну и не надо! - обиделась Лидия Петровна. Дней через пять я возвращался из города в кабриолете. Рыжий, подкормленный на летней благодати, охотно рысил домой. Рядом со мной сидел Антон и, низко свесив голову, о чем-то думал. Мы привыкли к нашей пустынной дороге и не ожидали уже на ней ничего интересного. Вдруг Антон сказал:
   - Смотрите: то не наши хлопцы? О! Да то ж Семен с Митягиным!
   Впереди на безлюдном шоссе маячили две фигуры. Только острые глаза Антона могли так точно определить, что это был Митягин с товарищем. Рыжий быстро нес нас навстречу к ним. Антон забеспокоился и поглядывал на мою кобуру.
   - А вы все-таки переложите наган в карман, чтобы ближе был.
   - Не мели глупостей.
   - Ну, как хотите. Антон натянул вожжи.
   - От хорошо, что мы вас побачилы, - сказал Семен. - Тогда, знаете, простились как-то не по-хорошему. Митягин улыбался, как всегда, приветливо.
   - Что вы здесь делаете?
   - Мы хотим с вами побачиться. Вы же сказали, чтоб в колонии духа нашего не было, так мы туда и не пошли.
   - Почему ты не поехал в Одессу? - спросил я Митягина.
   - Да пока и здесь жить можно, а на зиму в Одессу.
   - Работать не будешь?
   - Посмотрим, как оно выйдет, - сказал Митягин. - Мы на вас не в обиде, Антон Семенович, вы не думайте, что на вас в обиде. Каждому своя дорога.
   Семен сиял открытой радостью.
   - Ты с Митягиным будешь?
   - Я еще не знаю. Тащу его: пойдем к старику, к моему батьку, а он ломается.
   - Да батько же его грак, чего я там не видел? Они проводили меня до поворота в колонию.
   - Вы ж нас лыхом не згадуйте, - сказал Семен на прощанье. - Эх, давайте с вами поцелуемся!
   Митягин засмеялся:
   - Ox, и нежная ты тварь, Семен, не будет с тебя толку.
   - А ты лучше? - спроси Семен. Они оба расхохотались на весь лес, помахали фуражками, и мы разошлись в разные стороны.