11. ТРИУМФАЛЬНАЯ СЕЯЛКА

   Все больше и больше становилось ясным, что в первой колонии нам хозяйничать трудно. Все больше и больше наши взоры обращались ко второй колонии, туда, на берега Коломака, где так буйно весной расцветали сады и земля лоснилась матерым черноземом.
   Но ремонт второй колонии подвигался необычайно медленно. Плотники, нанятые за гроши, способны были строить деревенские хаты, но становились втупик перед каким-нибудь сложным перекрытием. Стекла мы не могли достать ни за какие деньги, да и денег у нас не было.
   Два-три крупных дома были все-таки приведены в приличный вид уже к концу лета, но в них нельзя было жить, потому что они стояли без стекол. Несколько маленьких флигелей мы отремонтировали до конца, но там поселились плотники, каменщики, печники, сторожа. Ребят переселять смысла не было, так как без мастерских и хозяйства им делать было нечего.
   Колонисты бывали во второй колонии ежедневно, значительную часть работы исполняли они. Летом десяток ребят жил в шалашах, работая в саду. Они присылали в первую колонию целые возы яблок и груш. Благодаря им трепкинский сад принял если не вполне культурный, то, во всяком случае, приличный вид.
   Жители села Гончаровки были очень расстроены появлением среди трепкинских руин новых хозяев, да еще столь мало почтенных, оборванных и ненадежных. Наш ордер на шестьдесят десятин неожиданно для меня оказался ордером почти дутым: вся земля Трепке, в том числе и наш участок, была уже с семнадцатого года распахана крестьянами. В городе на наше недоумение улыбнулись:
   - Если ордер у вас, то и земля, значит, ваша: выезжайте и работайте.
   Но Сергей Петрович Гречаный, председатель сельсовета, был другого мнения:
   - Вы понимаете, что значит, когда трудящий крестьянин получил землю по всем правильностям закона. Так он, значит, и буде пахать. А если кто пишет ордера разные и бумажки, то, безусловно, он против трудящихся нож в спину. И вы лучше не лезьте с этим ордером.
   Пешеходные дорожки во вторую колонию вели к реке Коломаку, которую нужно было переплывать. Мы устроили на Коломаке свой перевоз и держали всегда дежурного лодочника, колониста. С грузом же и вообще на лошадях во вторую колонию можно было проехать только кружным путем, через гончаровский мост. В Гончаровке нас встречали достаточно враждебно. Парубки при виде нашего небогатого выезда насмехались:
   - Эй, вы, ободранцы! Вы нам вшей намосту не трусите! Даром сюда лазите: все одно выженым * з Трепке.
   Мы осели в Гончаровке не мирными соседями, а непрошеными завоевателями. И если бы в этой военной позиции мы не выдержали тона, показали бы себя неспособными к борьбе, мы обязательно потеряли бы и землю и колонию. Крестьяне понимали, что спор будет решен не в канцеляриях, а здесь, на полях. Они уже три года пахали трепкинскую землю, у них уже была какая-то давность, на которую они и опирались в своих протестах. Им во что бы то ни стало нужно было продлить эту давность, в этой политике заключалась вся их надежда на успех.
   
   * Выженым - выгоним (укр.).
   Точно так же для нас единственным выходом было как можно скорее приступить к фактическому хозяйству на земле.
   Летом приехали землемеры намечать наши межи, но выйти в поле с инструментами побоялись, а показали нам на карте, по каким канавам, ярам и зарослям мы должны отсчитать нашу землю. С землемерским актом поехал я в Гончаровку, взяв с собой старших хлопцев.
   Председатель сельсовета был теперь наш старый знакомый, Лука Семенович Верхола. Он нас встретил очень любезно и предложил садиться, но на землемерский акт даже не посмотрел.
   - Дорогие товарищи, ничего не могу сделать. Мужички давно пашут, не могу обидеть мужичков. Просите в другом поле.
   Когда на наши поля крестьяне выехали пахать, я вывесил объявление, что за вспашку нашей земли колония платить не будет.
   Я сам не верил в значение принимаемых мер, не верил потому, что меня замораживало сознание: землю нужно отнимать у крестьян, у трудящихся крестьян, которым эта земля нужна, как воздух.
   Но в один из ближайших вечеров в спальне Задоров подвел ко мне постороннего селянского юношу. Задоров был чем-то сильно возбужден.
   - Вот вы послушайте его, вы только послушайте! Карабанов в тон ему выделывал какие-то гопаковские па и орал на всю спальню:
   - О! Дайте мне сюда Верхолу!
   Колонисты обступили нас.
   Юноша оказался комсомольцем с Гончаровки.
   - Много комсомольцев на Гончаровке?
   - Нас только три человека.
   - Только три?
   - Вы знаете, нам очень трудно, - сказал он. - Село кулацкое, хутора, знаете, верх ведут. Ребята послали к вам - перебирайтесь скорийше, куда дело пойдет, ого! У вас же хлопци - боевые хлопци. Як бы нам таких!
   - Да вот с землей беда.
   - Ось же я про землю и пришел. Берите силою. Не смотрите на этого рыжего черта - Луку. Вы знаете, у кого та земля, что вам назначена?
   - Ну?
   - Кажи, кажи, Спиридон! Спиридон начал загибать пальцы:
   - Гречаный Андрий Карпович...
   - Дед Андрий? Так он же здесь имеет поле.
   - Як бачите... Гречаный Петро, Гречаный Оноприй, Стомуха, той, шо биля церквы... ага, Серега... Стомуха Явтух та сам Лука Семенович. От и все. Шесть человек.
   - Да что вы говорите! Как же это случилось? А комнезам ваш где?
   - Комнезам у нас маленький. Комнезаму заткнуть рот самогонкой тай годи. А случилось так: земля ж та осталась при усадьбе, собирались же там что-то делать. А сельсовет свой, поразбирали. Тай годи!
   - Ну, теперь дело пойдет веселей! - закричал Карабанов. - Держись, Лука!
   В начале сентября я возвращался из города. Было часа два дня. Трехэтажный наш шарабан не спеша подвигался вперед, сонно журчал рассказ Антона о характере Рыжего. Я и слушал его и думал о разных колонистских вопросах.
   Вдруг Братченко замолчал, пристально глянул вдаль по дороге, приподнялся, хлестнул по лошади, и мы со страшным грохотом понеслись по мостовой. Антон колотил Рыжего, чего с ним никогда не бывало, и что-то кричал мне. Я наконец разобрал, в чем дело.
   - Наши... с сеялкой!
   У поворота в колонию мы чуть не столкнулись с летящей карьером, издающей странный жестяной звук сеялкой. Пара гнедых лошадок в беспамятстве перла вперед, напуганная треском непривычной для них колесницы. Сеялка с грохотом скатилась с каменной мостовой, зашуршала по песку и вновь загремела уже по нашей дороге в колонию. Антон нырнул с шарабана на землю и погнался за сеялкой, бросив вожжи мне на руки. На сеялке, на концах натянутых вожжей, каким-то чудом держались Карабанов и Приходько. Насилу Антон остановил странный экипаж. Карабанов, захлебываясь от волнения и утомления, рассказал нам о совершившихся событиях:
   - Мы кирпичи складывали на дворе. Смотрим, выехали, важно так, сеялка и человек пять народу. Мы до них: забирайтесь, говорим. А нас четверо: был еще Чобот и... кто ж?
   - Сорока, - сказал Приходько.
   - Ага, и Сорока. Забирайтесь, говорю, все равно сеять не будете. А там черный такой, мабуть цыган... та вы его знаете, бац кнутом Чобота! Ну, Чобот ему в зубы. Тут, смотрим, Бурун летит с палкой. Я хватил коня за уздечку, а председатель меня за грудки...
   - Какой председатель?
   -Да какой же? Наш - рыжий, Лука Семенович. Ну, Приходько его как брыкнет сзади, он и покатился прямо в рылю носом. Я кажу Приходьку: сидай сам на сеялку - и пайшли и пайшли! В Гончаровку вскочили, там парубки на дороге, так куды?.. Я по коням, так галопом и вынесли на мост, а тут уже на мостовую выехали... Там осталось наших трое, мабуть их здорово дядьки помолотили.
   Карабанов весь трепетал от победного восторга. Приходько невозмутимо скручивал цигарку и улыбался. Я представил себе дальнейшие главы этой занимательной повести: комиссии, допросы, выезды...
   - Черт бы вас побрал, опять наварили каши! Карабанов был несказанно обескуражен моим недовольным видом:
   - Так они ж первые...
   - Ну, хорошо, поезжайте в колонию, там разберем. В колонии нас встретил Бурун. На его лбу торчал огромный синяк, и ребята хохотали вокруг него. Возле бочки с водой умывались Чобот и Сорока. Карабанов схватил Буруна за плечи:
   - Що, втик? От молодец!
   - Они за сеялкой бросились, а потом увидели, что ихнее не варит, так за нами. Ой, и бежали ж!
   - А они где?
   - Мы в лодке переплыли, так они на берегу ругались. Мы их там и бросили.
   - Ребята остались в колонии? - спросил я.
   - Там пацаны: Тоська и еще двое. Тех не тронут. Через час в колонию пришли Лука Семенович и двое селян. Хлопцы встретили их приветливо:
   - Что, за сеялкой?
   В кабинете нельзя было повернуться от толпы заинтересованных граждан. Положение было затруднительным.
   Лука Семенович уселся за стол и начал:
   - Позовите тех хлопцев, которые вот избили меня и еще двух человек.
   - Вот что, Лука Семенович, - сказал я ему. - Если вас избили, жалуйтесь, куда хотите. Сейчас я никого звать не буду. Скажите, что еще вам нужно и чего вы пришли в колонию.
   - Вы, значит, отказываетесь позвать?
   - Отказываюсь.
   - Ага! Значит, отказываетесь? Значит, будем разговаривать в другом месте.
   - Хорошо.
   - Кто отдаст сеялку?
   - Кому?
   - А вот хозяину.
   Он показал на человека с цыганским лицом, черного, кудлатого и сумрачного.
   - Это ваша сеялка?
   - Моя.
   - Так вот что: сеялку я отправлю в район милиции, как захваченную во время самовольного выезда на чужое поле, а вас прошу назвать свою фамилию.
   - Моя фамилия? Гречаный Оноприй. На какое чужое поле? Мое поле. И было мое...
   - Ну, об этом не здесь разговор. Сейчас мы составим акт о самовольном выезде и об избиении воспитанников, работавших на поле.
   Бурун выступил вперед:
   - Это тот самый, что меня чуть не убил.
   - Та кому ты нужен?.. Убивать тебя? Хай ты сказився!
   Беседа в таком стиле затянулась надолго. Я уже успел забыть, что пора обедать и ужинать, уже в колонии прозвонили спать, а мы сидели с селянами и то мирно, то возбужденно-угрожающе, то хитроумно-иронически беседовали.
   Я держался крепко, сеялки не отдавал и требовал составления акта. К счастью, у селян не было никаких следов драки, колонисты же козыряли синяками и царапинами. Решил дело Задоров. Он хлопнул ладонью по столу и произнес такую речь:
   - Вы бросьте, дядьки! Земля наша, и с нами вы лучше не связывайтесь. На поле мы вас не пустим. Нас пятьдесят человек, и хлопцы боевые.
   Лука Семенович долго думал, наконец погладил свою бороду и крякнул:
   - Да... Ну, черт с вами! Заплатите хоть за вспашку.
   - Нет, - сказал я холодно. - Я предупреждал. Еще молчание.
   - Ну что ж, давайте сеялку.
   - Подпишите акт землемеров.
   - Та... давайте акт.
   Осенью мы все-таки сеяли жито во второй колонии. Агрономами были все. Калина Иванович мало понимал в сельском хозяйстве, остальные понимали еще меньше, но работать за плугом и за сеялкой была у всех охота, кроме Братченко. Братченко страдал и ревновал, проклинал и землю и жито, и наши увлечения:
   - Мало им хлеба, жита захотели!
   Восемь десятин в октябре зеленели яркими всходами. Калина Иванович с гордостью тыкал палкой с резиновым наперстком на конце куда-то в восточную часть неба и говорил:
   - Надо, знаешь, там, чачавыцю посеять. Хорошая вещь - чачавыця.
   Рыжий с Бандиткой трудились над яровым клином, а Задоров по вечерам возвращался усталый и пыльный.
   - Ну его к бесу, трудная эта граковская работа. Пойду опять в кузницу.
   Снег захватил нас на половине работы. Для первого раза это было сносно.