14. ЧЕРНИЛЬНИЦЫ ПО-СОСЕДСКИ

   Куда ушел Осадчий, мы не знали. Говорили, что он отправился в Ташкент, потому что там все дешево и можно прожить весело, другие говорили, что у Осадчего в нашем городе дядя, а третьи поправляли, что не дядя, а знакомый извозчик.
   Я никак не мог прийти в себя после нового педагогического падения. Колонисты приставали ко мне с вопросами, не слышал ли я чего-нибудь об Осадчем.
   - Да что вам Осадчий? Чего вы так беспокоитесь?
   - Мы не беспокоимся, - сказал Карабанов, - а только лучше, если бы он был здесь. Вам было б лучше...
   - Не понимаю.
   Карабанов глянул на меня мефистофельским глазом:
   - Мабуть, нехорошо у вас там, на душе... Я на него раскричался:
   - Убирайтесь от меня с вашими душевными разговорами! Вы что вообразили? Уже и душа в вашем распоряжении?..
   Карабанов тихонько отошел от меня.
   В колонии звенела жизнь, я слышал здоровый и бодрый тон колонии, под моим окном звучали шутки и проказы между делом (все почему-то собирались под моим окном), никто ни на кого не жаловался. И Екатерина Григорьевна однажды сказала мне с таким выражением, будто я тяжело больной, а она сестра милосердия:
   - Вам нечего мучиться, пройдет.
   - Да я и не мучусь. Пройдет, конечно. Как в колонии?
   - Я и сама не знаю, как это объяснить. В колонии сейчас хорошо, человечно как-то. Евреи наши - прелесть: они немного испуганы всем, прекрасно работают и страшно смущаются. Вы знаете, старшие за ними ухаживают. Митягин, как нянька, ходит: заставил Глейзера вымыться, остриг, даже пуговицы пришил.
   Да. Значит, все было хорошо. Но какой беспорядок и хлам заполняли мою педагогическую душу! Меня угнетала одна мысль: неужели я так и не найду, в чем секрет? Ведь вот, как будто в руках было, ведь только ухватить оставалось. Уже у многих колонистов по-новому поблескивали глаза... и вдруг все так безобразно сорвалось. Неужели все начинать сначала?
   Меня возмущали безобразно организованная педагогическая техника и мое техническое бессилие. И я с отвращением и злостью думал о педагогической науке:
   "Сколько тысяч лет она существует! Какие имена, какие блестящие мысли: Песталоцци, Руссо, Наторп, Блонский! Сколько книг, сколько бумаги, сколько славы! А в то же время пустое место, ничего нет, с одним хулиганом нельзя управиться, нет ни метода, ни инструмента, ни логики, просто ничего нет. Какое-то шарлатанство".
   Об Осадчем я думал меньше всего. Я его вывел в расход, записал в счет неизбежных в каждом производстве убытков и брака. Его кокетливый уход еще меньше меня смущал.
   Да, кстати, он скоро вернулся.
   На нашу голову свалился новый скандал, при сообщении о котором я, наконец, узнал, что это значит, когда говорят, что волосы встали дыбом.
   В тихую морозную ночь шайка колонистов-горьковцев с участием Осадчего вступила в ссору с пироговскими парубками. Ссора перешла в драку: с нашей стороны преобладало холодное оружие - финки, с их стороны горячее - обрезы. Бой кончился в нашу пользу. Парубки были оттеснены с того места, где собирается улица, а потом позорно бежали и заперлись в здании сельсовета.
   К трем часам здание сельсовета было взято приступом, то есть выломаны двери и окна, и бой перешел в энергичное преследование. Парубки повыскакивали в те же двери и окна и разбежались по домам, а колонисты возвратились в колонию с великим торжеством.
   Самое ужасное было в том, что сельсовет оказался разгромленным вконец, и на другой день в нем нельзя было работать. Кроме окон и дверей, были приведены в негодность столы и лавки, разбросаны бумаги и разбиты чернильницы.
   Бандиты утром проснулись, как невинные младенцы, и пошли на работу. В полдень пришел ко мне пироговский председатель и рассказал о событиях минувшей ночи.
   Я смотрел с удивлением на этого старенького, щупленького, умного селянина: почему он со мною еще разговаривает, зачем он не зовет милицию, не берет под стражу всех этих мерзавцев и меня вместе с ними?
   Но председатель повествовал обо всем не столько с гневом, сколько с грустью и больше всего беспокоился о том, исправит ли колония окна и двери, исправит ли столы и не может ли колония сейчас выдать ему, пироговскому председателю, две чернильницы?
   Я прямо обалдел от удивления и никак не мог понять, чем объяснить такое "человеческое" отношение к нам со стороны власти. Потом я решил, что председатель, как и я, еще не может вместить в себя весь ужас событий: он просто бормочет кое-что, чтобы хоть как-нибудь "реагировать".
   Я по себе судил: я сам был только способен кое-что бормотать:
   - Ну, хорошо... конечно, мы все исправим... А чернильницы? Да вот эти можно взять.
   Председатель взял чернильницы и осторожно собрал в левой руке, прижимая к животу. Это были обыкновенные невыливайки.
   - Так мы все исправим. Я сейчас же пошлю мастера. Вот только со стеклом придется подождать, пока привезем из города.
   Председатель посмотрел на меня с благодарностью.
   - Да нет, можно и завтра. Тогда знаете, как стекло будет, можно все сразу сделать...
   - Ага... Ну, хорошо, значит, завтра.
   Отчего же он все-таки не уходит, этот шляпа-председатель?
   - Вы домой сейчас? - спросил я его.
   - Да.
   Председатель оглянулся, достал из кармана желтый платок и вытер им совершенно чистые усы. Подвинулся ближе ко мне.
   - Тут, понимаете, такое дело... Там вчера ваши хлопцы забрали... Та там, знаете, народ молодой... и мой там мальчишка. Ну, народ молодой, для баловства, ни для чего другого, боже борони... Как товарищи, знаете, заводят, ну, и себе ж нужно. Я вже говорил время такое, правда... что у каждого есть...
   - Да в чем дело? - спросил я его. - Простите, не понимаю.
   - Обрез, - сказал в упор председатель.
   - Обрез?
   - Обрез же.
   - Так что?
   - Ах ты, господи, та я ж кажу: ну баловались, чи што, ну... отож вчера произошло... Так ваши забрали... у моего, и еще там не знаю, може, и потерял кто, бо, знаете, народ выпивший... И где они самогонку эту достают?
   - Кто народ выпивший?
   - Ах ты, господи, да кто ж... Да разве там разберешь? Я ж там не був, а разговоры такие, что ваши были все пьяные...
   - А ваши? Председатель замялся:
   - Та я ж там не був... Што оно, правда, вчера воскресенье. Та я ж не про то. Дело, знаете, молодое, шо ж, и ваши мальчики, я ж ничего, ну, там... побились, никого ж и не убили и не поранили. Може, с ваших кого? - спросил он вдруг со страхом.
   - Да с нашими я еще не говорил.
   - Я не чув... а кто говорит, что были будто выстрелы, два чи три, те вже, мабуть, як тикалы, потому что ваши ж, знаете, народ горячий, а наши деревенские, конешно ж, пока повернулись туда-сюда... Хэ-хэ-хэ-хэ!..
   Смеется старик и глазки сощурил, ласковый такой и родной-родной. Таких стариков "папашами" всегда называют. Смеюсь и я, глядя на него, а в душе беспорядок невыносимый.
      - Значит, по-вашему, ничего страшного - подрались и помирятся?
   - Вот именно, вот именно, помирятся. Хиба ж, як я молодой був, хиба ж так за девок бились? Моего брата Якова так и до смерти прибили парубки. Вы вот хлопцев позовите, поговорите с ними, чтоб, знаете, больше такого не было.
   Я вышел на крыльцо.
   - Позови тех, кто был вчера на Пироговке.
   - А где они? - спросил меня шустрый пацан, пробегавший по каким-то срочным делам по двору.
   - Не знаешь разве, кто был вчера на Пироговке?
   - О, вы хитрый... Я вам лучше Буруна позову.
   - Ну, зови Буруна. Бурун явился на крыльцо.
   - Осадчий в колонии?
   - Пришел, работает в столярной.
   - Скажи ему вот что: вчера наши надебоширили на Пироговке, и дело очень серьезное.
   - Да, у нас говорили хлопцы.
   - Так вот, скажи сейчас Осадчему, чтобы все собрались ко мне, тут председатель сидит у меня. Да чтобы не брехали, может очень печально кончиться.
   В кабинете набилось "пироговцев" полно: Осадчий, Приходько, Чобот, Опришко, Галатенко, Голос, Сорока, еще кто-то, не помню. Осадчий держался свободно, как будто у нас с ним ничего не было. При постороннем я не хотел вспоминать старое.
   - Вы вчера были на Пироговке, были пьяные, хулиганили, вас хотели утихомирить, так вы побили парней, разгромили сельсовет. Так?
   - Не совсем так, как вы говорите, - выступил Осадчий. - Это действительно, что хлопцы были на Пироговке, а я там три дня жил, потому ж, знаете... Пьяные не были, это неправда. Вот ихний Панас еще днем гулял с Сорокой, и Сорока действительно был выпивши... немножко, да. Голосу кто-то поднес по знакомству. А так все были как следует. И ни с кем мы не заедались, гуляли, как и все. А потом подходит один там, Харченко, ко мне и кричит: "Руки вверх!", а сам обрез на меня. Ну, я ему, правда, и дал по морде. Ну тут и пошло... Они злы на нас, что девчата с нами больше...
   - Что ж пошло?
   - Да ничего, подрались. Если бы они не стреляли, так ничего и не было бы. А Панас выстрелил, и Харченко тоже, ну, за ними и погнались. Мы их бить не хотели, только обрезы поотнимать, а они заперлись. Так Приходько - вы ж знаете его - как двинет...
   - Двинет! Надвигали! Обрезы где? Сколько?
   - Два.
   Осадчий обернулся к Сороке:
   - Принеси.
   Принесли обрезы. Хлопцев я отпустил в мастерские. Председатель мялся возле обрезов:
   - Так как же, можно забрать?
   - Зачем же? Ваш сын не имеет права ходить с обрезом, и Харченко тоже. Я не имею права отдавать.
   - Да нет, на что они мне? И не отдавайте, пусть у вас останутся, може, там в лесу когда попугать воров придется. Я к тому, знаете, вы вже не придавайте этому делу... Дело молодое, знаете.
   - Это... чтобы я никуда не жаловался?
   - Ну конешно ж... Я рассмеялся:
   - Да зачем же? Мы по-соседски.
   - Во-во, - обрадовался дед, - по-соседски... Чего не бывает! Да если все до начальства...
   Ушел председатель, отлегло от сердца.
   Собственно говоря, я еще обязан был всю эту историю размазать на педагогическом транспаранте. Но и я и хлопцы так были рады, что все кончилось благополучно, что обошлось без педагогики на этот раз. Я их не наказывал; они мне слово дали на Пироговку без моего разрешения не ходить и наладить отношение с пироговскими парубками.