18. "СМЫЧКА" С СЕЛЯНСТВОМ

   Ремонт имения Трепке оказался для нас невероятно громоздкой и тяжелой штукой. Домов было много, все они требовали не ремонта, а почти полной перестройки. С деньгами было всегда напряженно. Помощь губернских учреждений выражалась главным образом в выдаче нам разных нарядов на строительные материалы, с этими нарядами нужно было ездить в другие города - Киев, Харьков. Здесь к нашим нарядам относились свысока, материалы выдавали в размере десяти процентов требуемого, а иногда и вовсе не выдавали. Полвагона стекла, которое нам после нескольких путешествий в Харьков удалось все же получить, были у нас отняты на рельсах, в самом нашем городе, гораздо более сильной организацией, чем колония.
   Недостаток денег ставил нас в очень затруднительное положение с рабочей силой, на наемных рабочих надеяться почти не приходилось. Только плотничьи работы мы производили при помощи артели плотников.
   Но скоро мы нашли источник денежной энергии. Это были старые, разрушенные сараи и конюшни, которых во второй колонии было видимо-невидимо. Трепке имели конный завод; в наши планы производство племенных лошадей пока что не входило, да и восстановление этих конюшен для нас оказалось бы не по силам, - "не к нашему рылу крыльцо", как говорил Калина Иванович.
   Мы начали разбирать эти постройки и кирпич продавать селянам. Покупателей нашлось множество; всякому порядочному человеку нужно и печку поставить, и погреб выложить, а представители племени кулаков, по свойственной этому племени жадности, покупали кирпич просто в запас.
   Разборку производили колонисты. В кузнице из разного старого барахла наделали ломиков, и "работа закипела".
   Так как колонисты работали половину дня, а вторую половину проводили за учебными столами, то в течение дня ребята отправлялись во вторую колонию дважды: первая и вторая смены. Эти группы курсировали между колониями с самым деловым видом, что, впрочем, не мешало им иногда отвлекаться от прямого пути в погоне за какой-нибудь классической "зозулястой * куркой", доверчиво вышедшей за пределы двора подышать свежим воздухом. Поимка этой курки, а тем более полное использование всех калорий, в ней заключающихся, были операциями сложными и требовали энергии, осмотрительности, хладнокровия и энтузиазма. Операции эти усложнялись еще и потому, что наши колонисты все-таки имели отношение к истории культуры и без огня обходиться не могли.
   
   * Зозулястая - пестрая, рябая (укр.).
   
   Походы на работу во вторую колонию вообще позволяли колонистам стать в более тесные отношения с крестьянским миром, причем, в полном согласии с положениями исторического материализма, раньше всего колонистов заинтересовала крестьянская экономическая база, к которой они и придвинулись вплотную в описываемый период. Не забираясь далеко в рассуждения о различных надстройках, колонисты прямым путем проникали в каморки и погреба и, как умели, распоряжались собранными в них богатствами. Вполне правильно ожидая сопротивления своим действиям со стороны мелкособственнических инстинктов населения, колонисты старались проходить историю культуры в такие часы, когда инстинкты эти спят, то есть по ночам. И в полном согласии с наукой, колонисты в течение некоторого времени интересовались исключительно удовлетворением самой первичной потребности человека - в пище. Молоко, сметана, сало, пироги - вот краткая номенклатура, которая в то время применялась колонией имени Горького в деле "смычки" с селом.
   Пока этим столь научно обоснованным делом занимались Карабановы, Таранцы, Волоховы, Осадчие, Митягины, я мог спать спокойно, ибо эти люди отличались полным знанием дела и добросовестностью. Селяне по утрам после краткого переучета своего имущества приходили к заключению, что двух кувшинов молока не хватает, тем более, что и сами кувшины стояли тут же и свидетельствовали о своевременности переучета. Но замок на погребе находился в полной исправности и даже был заперт непосредственно перед переучетом, крыша была цела, собака ночью "не гавкав", и вообще все предметы, одушевленные и неодушевленные, глядели на мир открытыми и доверчивыми глазами.
   Совсем другое началось, когда к прохождению курса первобытной культуры приступило молодое поколение. В этом случае замок встречал хозяина с перекошенной от ужаса физиономией, ибо самая жизнь его была, собственно говоря, ликвидирована несмелым обращением с отмычкой, а то и с ломиком, предназначенным для дела восстановления бывшего имения Трепке. Собака, как вспомнил хозяин, ночью не только "гавкав", но прямо-таки "разрывався на части", и только хозяйская лень была причиной того, что собака не получила своевременного подкрепления. Неквалифицированная, грубая работа наших пацанов привела к тому, что скоро им самим пришлось переживать ужас погони разъяренного хозяина, поднятого с постели упомянутой собакой или даже с вечера поджидавшего непрошеного гостя. В этих погонях заключались уже первые элементы моего беспокойства. Неудачливый пацан бежал, конечно, в колонию, чего никогда бы не сделало старшее поколение. Хозяин приходил тоже в колонию, будил меня и требовал выдачи преступника. Но преступник уже лежал в постели, и я имел возможность наивно спрашивать:
   - Вы можете узнать этого мальчика?
   - Да как же я его узнаю? Видел, как сюды побигло.
   - А может быть, это не наш? - делал я еще более наивный подход.
   - Как же - не ваш? Пока ваших не было, у нас такого не водилось.
   Потерпевший начинал загибать пальцы и отмечать фактический материал, имевшийся в его распоряжении:
   - Вчора в ночи у Мирошниченка молоко выпито, позавчора поломано замка у Степана Верхолы, в ту субботу пропало двое курей у Гречаного Петра, а за день перед тем... там вдова живет Стовбина, може, знаете, так приготовила на базарь два глечика сметаны, пришла, бедная женщина, в погреб, а там все чисто перевернуло и сметану попсувало *. А у Василия Мощенко, а у Якова Верхолы, а у того горбатого, як его... Нечипора Мощенка...
   
   * Псувати - портить, пакостить {укр.).
   
   - Да какие же доказательства?
   - Да какие же доказательства? Вот я ж пришел, бо сюды побигло. Да больше и некому. Ваши ходят в Трепке и все подглядывают...
   В то время я далеко не так добродушно относился к событиям. Жалко было и селян, досадно и тревожно было ощущать свое полное бессилие. Особенно неуютно было мне оттого, что я даже не знал всех историй, и можно было подозревать что угодно. А в то время, благодаря событиям зимы, у меня немного расшатались нервы.
   В колонии на поверхности все представлялось благополучным. Днем все ребята работали и учились, вечером шутили, играли, на ночь укладывались спать и утром просыпались веселыми и довольными жизнью. А как раз ночью и происходили экскурсии на село. Старшие хлопцы встречали мои возмущенные и негодующие речи покорным молчанием. На некоторое время жалобы крестьян утихали, но потом снова возобновлялись, разгоралась их вражда к колонии.
   Наше положение осложнялось тем обстоятельством, что на большой дороге грабежи продолжались. Они приняли теперь несколько иной характер, чем прежде: грабители забирали у селян не столько деньги, сколько продукты, и при этом в самом небольшом количестве. Сначала я думал, что это не наших рук дело, но селяне в интимных разговорах доказывали:
   - Ни, це, мабуть, ваши. От когось споймают, прибьют, тогда увидите.
   Хлозцы с жаром успокаивали меня:
   - Брешут граки! Может быть, кто-нибудь из наших и залез куда в погреб, ну... бывает. Но чтоб на дороге - так это чепуха!
   Я увидел, что хлопцы искрение убеждены, что на дороге наши не грабят, видел и то, что такой грабеж старшими колонистами оправдан не будет. Это несколько уменьшало мое нервное напряжение, но только до первого слуха, до ближайшей встречи с селянским активом.
   Вдруг, однажды вечером, в колонию налетел взвод конной милиции. Все выходы из наших спален были заняты часовыми, и начался повальный обыск. Я тоже быг арестован в своем кабинете, и это как раз испортило всю затею милиции. Ребята встретили милиционеров в кулаки, выскакивали из окон, в темноте уже начали летать кирпичи, по углам двора завязались свалки. На стоявших у конюшни лошадей налетела целая толпа, и лошади разбежались по всему лесу. В мой кабинет после шумной ругани и борьбы ворвался Карабанов и крикнул:
   - Выходьте скорийше, бо бида буде!
   Я выскочил во двор, и вокруг меня моментально сгрудились оскорбленные, шипящие злобой колонисты. Задоров был в истерике:
   - Когда это кончится? Пускай меня отправляют в тюрьму, надоело!.. Арестант я или кто?.. Арестант? Почему так, почему обыскивают, лазят все?..
   Перепуганный начальнак взвода все же старался не терчть тона:
   - Немедленно прикажите вашим воспитанникам идти по спальням и стать возле своих кроватей.
   - На каком основании производите обыск? - спросил я начальеика.
   - Не ваше дело. У меня приказ.
   - Немедленно уезжайте из колонии.
   - Как это - "уезжайте"!
   - Без разрешения завгубнаробразом обыска производить не дам, понимаете, не дам, буду препятствовать силой!
   - Как бы мы вас не обшукали" - крикнул кто-то из колонистов, но я на него загремел:
   - Молчать!
   - Хорошо, - сказал с угрозой начальник, - вам придется разговаривать иначе...
   Он собрал своих, кое-как, уже при помощи развеселившихся колонистов, нашли лошадеб и уехали, сопровождаемые ироническими напутствиями.
   В городе я добился выговора какому-то начальству. После этого налета события стали развиваться чрезвычайно быстро. Селяне приходили ко мне возмущенные, грозили, кричали:
   - Вчора на дороге ваши отняли масло и сало у Явтуховой жинки.
   - Брехня!
   - Ваши! Только шапку на глаза надвынув, шоб не пизналы.
   - Да сколько же их было?
   - Та одын був, каже баба. Ваш був! И пинжачок такий же.
   - Брехня! Наши не могут этим делом заниматься. Селяне уходили, мы подавленно молчали, и Карабанов вдруг выпаливал:
   - Брешут, а я говорю - брешут! Мы б знали.
   Мою тревогу ребята давно уже разделяли, даже походы на пжгреба как будто прекратились. С наступлением вечера колония буквально замирала в ожидании чего-то неожиданно нового, тяжелого и оскорбительного. Карабанов, Задоров, Бурун ходили из спальни в спальню, по темным углам двора, лазили по лесу. Я изнервничался в это время, как никогда в жизни.
   И вот...
   В "один прекрасный вечер" разверзлись двери моего кабинета, и толпа ребят бросила в комнату Приходько. Карабанов, державший Приходько за воротник, с силой швырнул его к моему столу:
   - Вот!
   - Опять с ножом? - спросил я устало.
   - Какое с ножом? На дороге грабил! Мир обрушился на меня. Рефлективно я спросил молчащего и дрожащего Приходько:
   - Правда?
   - Правда, - прошезтал он еле слышео, глядя в землю. В какую-то миллионную часть мгновения произошла катастрофа. В моих руках оказался револьвер.
   - А! Черт!.. С вами жить!
   Но я не успел поднести револьвер к своей голове. На меня обрушилась кричащая, плачущая толпа ребят.
   Очнулся я в присутствии Екатерины Григорьевны, Задорова и Буруна. Я лежал между столом и стенкой на полу, весь облитый водой. Задоров держал мою голову и, подняв глаза к Екатерине Григорьевне, говорил:
   - Идите туда, там хлопцы... они могут убить Приходько...
   Через секунду я был на дворе. Я отнял Приходько уже в состоянии беспамятства, всего окровавленного.