ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1. КУВШИН МОЛОКА
Мы перешли во вторую колонию в хороший, теплый, почти летний день. Еще и зелень на деревьях не успела потускнеть, еще травы зеленели в разгаре своей второй молодости, освеженные первыми осенними днями. И вторая колония была в это время, как красавица в тридцать лет: не только для других, а и для себя хороша, счастлива и покойна в своей уверенной прелести. Коломак обвивал ее почти со всех сторон, оставляя небольшой проход для сообщения с Гончаровкой. Над Коломаком щедро нависли шепчущим пологом буйные кроны нашего парка. Много здесь было тенистых и таинственных уголков, где с большим успехом можно было купаться и разводить русалок, и ловить рыбу, а в крайнем случае и посекретничать с подходящим товарищем. Наши главные дома стояли на краю высокого берега, и предприимчивые и бесстыдные пацаны прямо из окон летали в реку, оставив на подоконниках несложные свои одежды.
В других местах, там, где расположился старый сад, спуск к реке шел уступами, и самый нижний уступ раньше всех был завоеван Шере. Здесь было всегда просторно и солнечно. Коломак широк и спокоен, но для русалок это место мало соответствовало, как и для рыбной ловли и вообще для поэзии. Вместо поэзии здесь процветали капуста и черная смородина. Колонисты бывали на этом плесе исключительно с деловыми намерениями-то с лопатой, то с сапкой, а иногда вместе с колонистами с трудом пробирались сюда Коршун или Бандитка, вооруженные плугом. В этом же месте находилась и наша пристань - три доски, выдвинутые над волнами Коломака на три метра от берега.
Еще дальше, заворачивая к востоку, Коломак, не скупясь, разостлал перед нами несколько гектаров хорошего, жирного луга, обставленного кустарниками и рощицами. Мы спускались на луг прямо из нашего нового сада, и этот зеленый спуск тоже был удивительно приспособлен для особого дела: в часы отдыха так и тянуло посидеть на травке в тени крайних тополей сада и лишний раз полюбоваться и лугом, и рощами, и небом, и крылом Гончаровки на горизонте. Калина Иванович очень любил это место и иногда в воскресный полдень увлекал меня сюда.
Я любил поговорить с Калиной Ивановичем о мужиках и о ремонте, о несправедливостях жизни и о нашем будущем. Перед нами был луг, и это обстоятельство иногда сбивало Калину Ивановича с правильного философского пути:
- Знаешь, голубе, жизнь, так она вроде бабы: от нее справедливости не ожидай. У кого, понимаешь ты, вуса в гору торчат, так тому и пироги, и вареники, и пляшка, а у кого, понимаешь, и борода не растет, а не то что вуса, так тому, подлая, и воды не вынесет напиться. От как был я в гусарах... Ах, ты, сукин сын, где ж твоя голова задевалася? Чи ты ее з хлибом зъив, чи ты ее забув в поезде? Куды ж ты, паразит, коня пустив, чи тоби повылазыло? Там же капуста посажена!
Конец этой речи Калина Иванович произносит, стоя уже далеко от меня и размахивая трубкой.
В трехстах метрах от нас темнеет в траве гнедая спина, не видно кругом ни одного "сукина сына". Но Калина Иванович не ошибается в адресе. Луг - это царство Братченко, здесь он всегда незримо присутствует, речь Калины Ивановича, собственно говоря, есть заклинание. Еще две-три коротких формулы, и Братченко материализуется, но в полном согласии со всею спиритической обстановкой он появляется не возле коня, а сзади нас, из сада:
- И чего вы репетуете *, Калина Иванович? Дэ в бога заяц, дэ в черта батько? Дэ капуста, а дэ кинь?
* Репетуете - кричите (укр.)
Начинается специальный спор, из которого даже полный профан в луговом хозяйстве может понять, что здорово уже постарел Калина Иванович, что уже с большим трудом он разбирается в колонийской топографии и действительно забыл, где затерялся луговой клочок капустного поля.
Колонисты позволяли Калине Ивановичу стареть спокойно. Сельское хозяйство давно уже нераздельно принадлежало Шере, и Калина Иванович только в порядке придирчивой критики и пытался иногда просунуть старый нос в некоторые сельскохозяйственные щели. Шере умел приветливо холодной шуткой прищемить этот нос, и тогда Калина Иванович сдавался.
- Что ж ты поробышь? Када-то и у нас хлиб рожався и немцев немало кормили. Нехай немцы теперь попробують: хисту много, а чи хлиб уродится?
Но в общем хозяйстве Калина Иванович все больше и больше приближался к положению английского короля - царствовал, но не правил. Мы все признавали его хозяйственное величие и склонялись перед его сентенциями с почтительностью, но дело делали по-своему. Это даже и не обижало Калину Ивановича, ибо он не отличался болезненным самолюбием и, кроме того, ему дороже всего были собственные сентенции, как для его английского коллеги царственная мишура.
По старой традиции. Калина Иванович ездил в город, и выезд его теперь обставлялся некоторой торжественностью. Он всегда был сторонником старинной роскоши, и хлопцы знали его изречение:
- У пана фаетон модный, та кинь голодный, а у хозяина воз простецкий, зато кинь молодецкий.
Старый воз, напоминавший гробик, колонисты устилали свежим сеном и закрывали чистым рядном. Запрягали лучшего коня и подкатывали к крыльцу Калины Ивановича. Все хозяйственные чины и власти к этому моменту делали, что нужно: у помзавхоза Дениса Кудлатого лежит в кармане список городских операций, кладовщик Алешка Волков запихивает под сено нужные ящички, глечики, веревочки и прочие упаковки. Калина Иванович выдерживает выезд перед крыльцом три-четыре минуты, потом выходит в чистеньком отглаженном плаще, обжигает спичкой наготовленную трубку, оглядывает мельком коня или воз, иногда бросает сквозь зубы, важно:
- Сколько раз тоби говорив: не надевай в город таку драну шапку. От народ непонимающий!
Пока Денис меняется с товарищами картузами, Калина Иванович взбирается на сиденье и приказывает:
- Ну, паняй, што ли.
В городе Калина Иванович больше сидит в кабинете какого-нибудь продовольственного магната, задирает голову и старается поддержать честь сильной и богатой державы-колонии имени Горького. Именно поэтому его речи касались больше вопросов широкой политики:
- У мужиков все есть. Это я вам говорю определенно. А в это время Денис Кудлатый в чужом картузе плавает и ныряет в хозяйственном море, помещающемся этажом ниже: выписывает ордера, ругается с заведующим и конторщиками, нагружает воз мешками и ящиками, оставляя неприкосновенным место Калины Ивановича, кормит коня и к трем часам вваливается в кабинет, весь в муке и в опилках:
- Можно ехать, Калина Иванович.
Калина Иванович расцветает дипломатической улыбкой, пожимает руку начальству и деловито спрашивает Дениса:
- Ты все нагрузив, как следовает?
По приезде в колонию истомленный Калина Иванович отдыхает, а Денис, наскоро съев простывший обед, до позднего вечера носит свою монгольскую физиономию по колонийским хозяйственным путям и хлопочет, как старуха.
Кудлатый органически не выносил вида самой малой брошенной ценности; он страдал, если с воза струшивалась солома, если где-то потерялся замок, если двери в коровник висят на одной петле. Денис был скуп на улыбку, но никогда не казался злым, и его приставанья к каждому растратчику хозяйственных ценностей никогда не были утомительно-назойливы, столько в его голосе убедительной солидности и сдержанной воли. Он умел допекать легкомысленных пацанов, полагавших в душевной простоте, что залезть на дерево - самое целесообразное вложение человеческой энергии. Денис одним движением бровей снимал их с дерева и говорил:
- Ну, каким местом, собственно говоря, ты paccуждаешь? Тебя женить скоро, а ты на вербе сидишь и штаны рвешь. Пойдем, я тебе выдам другие штаны.
- Какие другие? - обливается пацан холодным потом.
- Это тебе будет как спецовка, чтобы по деревья?! лазить. Ну, скажи, собственно говоря, чи ты видел где такого человека, чтобы в новых штанах на деревья лазил? Видел ты такого?
Денис глубоко был проникнут хозяйственным духом и поэтому не способен был уделить внимание человеческому страданию. Он не мог понять такой простой человеческой психологии: пацан как раз потому и залез на дерево, что находился в состоянии восторга по случаю получения новых штанов. Штаны и дерево были причинно связаны, а Денису казалось, что это вещи несовместимые.
Жесткая политика Кудлатого, однако, была необходима, ибо наша бедность требовала свирепой экономии. Поэтому Кудлатый неизменно выдвигался советом командиров на работу помзавхоза, и совет командиров решительно отводил малодушные жалобы пацанов на неправильные якобы репрессии Дениса по отношению к штанам. Карабанов, Белухин, Вершнев, Бурун и другие старики высоко ценили энергию Кудлатого и сами ей беспрекословно подчинялись весной, когда Денис на общем собрании приказывал:
- Завтра посдавайте ботинки в кладовку, летом можно и босому ходить.
Много поработал Денис в октябре 1923 года. Десять отрядов колонистов с трудом разместились в тех зданиях, которые были приведены в полный порядок. В старом помещичьем дворце, который у нас называли белым домом, расположились спальни и школа, а в большом зале, заменившем веранду, работала столярная. Столовая была опущена в подвальный этаж второго дома, в котором были квартиры сотрудников. Она пропускала не больше тридцати человек одновременно, и поэтому обедали мы в три смены. Сапожная, колесная, швейная мастерские ютились в углах, очень мало похожих на производственные залы. Всем в колонии было тесно - и колонистам и сотрудникам. И как постоянное напоминание о нашем возможном благополучии стоял в новом саду двухэтажный "ампир", издеваясь над нашим воображением просторами высоких комнат, лепными потолками и распластавшейся над садом широкой открытой верандой. Сделать здесь полы, окна, двери, лестницы, отопление, и мы имели бы прекрасные спальни на сто двадцать человек и освободили бы другие помещения для всякой педагогической нужды. Но для такого дела у нас не было шести тысяч рублей, а текущие наши доходы уходили на борьбу с цепкими остатками старой бедности, возвращаться к которой было для нас нестерпимым. На этом фронте наше наступление уничтожило уже "клифты", изодранные картузы, раскладушки-кровати, ватные одеяла эпохи последнего Романова и обмотанные тряпками ноги. Уже и парикмахер стал приезжать к нам два раза в месяц, и хотя он брал за стрижку машинкой десять копеек, а за прическу двадцать, мы могли позволить себе роскошь выращивать на колонийских головах "польки", "политики" и другие плоды европейской культуры. Правда, мебель наша была еще некрашеной, к столу подавались деревянные ложки, белье было в заплатах, но это уже потому, что главные куски наших доходов тратили мы на инвентарь, инструмент и вообще на основной капитал.
Шести тысяч рублей у нас не было, и на получение их не имелось никаких надежд. На общих собраниях коммунаров, в совете командиров, просто в беседах старших колонистов и в комсомольских речах, даже в щебете пацанов очень часто можно было услышать название этой
суммы, и во всех этих случаях она представлялась абсолютно недостижимой по своей величине.
В это время колония имени Горького находилась в ведении Наркомпроса и от него получала небольшие сметные суммы. Что это были за деньги, можно судить хотя бы по тому, что на одежду на одного колониста в год полагалось двадцать восемь рублей. Калина Иванович возмущался:
- Хто оно такой разумный, що так ассигнуеть? От бы мене посмотреть на его лицо, какое оно такое, бо прожив, понимаешь ты, шесть десятков, а таких людей в натуре не видав, паразитов!
И я таких людей не видел, хотя и бывал в Наркомпросе. Цифра эта не назначалась человеком-организатором, а получалась в результате простого деления стихии беспризорщины на число беспризорных.
В красном доме, как запросто мы называли трепкинский "ампир", было убрано, как для бала, но бал откладывался на долгое время, даже первые пары танцоров - плотники - приглашены еще не были.
Но при такой печальной конъюнктуре настроение у колонистов было далеко не подавленное. Карабанов относил это обстоятельство к кое-какой чертовщине:
- Нам черты наворожуть, ось побачитэ! Нам же везет, бо мы же незаконнорожденные... От побачитэ, не черты, та ще якась нечиста сыла, - може, видьма, а мо-же, ще хто. Такого не може буты, щоб отой дом отаким дурнем стояв перед очима.
И поэтому, когда мы получили телеграмму, что шестого октября приезжает в колонию инспектор Укрпомдета Бокова и что надлежит за нею выслать лошадей к харьковскому поезду, в правящих кругах колонии к этому известию отнеслись весьма внимательно, и многие высказывали мысли, имеющие прямое отношение к ремонту красного дома:
- Эта старушка шесть тысяч может...
- Почему ты знаешь, что она старушка?
- В помдетах этих всегда старушки. Калина Иванович сомневался:
- От помдета * ничего не получишь. Это я вже знаю. Будет просить, чи нельзя принять трех хлопцев. И потом баба все-таки: теорехтически женськое равноправие, а прахтически как была бабой, так и осталась...
* Помдет - Комиссия по улучшению жизни детей.
Пятого в ведомстве Антона Братченко мыли парный фаэтон и заплетали гривы Рыжему и Мэри. Столичные гости в колонии бывали редко, и Антон склонен был относиться к ним с большим почетом. Утром шестого я выехал на вокзал, и на козлах сидел сам Братченко.
На вокзальной площади, сидя в фаэтоне, мы с Антоном внимательно осматривали всех старушек и вообще женщин наробразовского стиля, выходящих на площадь. Неожиданно услышали вопрос от кого-то, мало для нас подходящего:
- Откуда эти лошади?
Антон грубовато сказал сквозь зубы;
- У нас свои дела. Вон извозчики.
- Вы не из колонии имени Горького?
Взметнув ногами, Антон совершил на козлах полный оборот вокруг своей оси. Заинтересовался и я.
Перед нами стояло существо абсолютно неожиданное - легкое серое пальто в большую клетку, из-под пальто кокетливые шелковые ножки. А лицо холеное, румяное, и ямочки на щеках высокого качества, и блестящие глаза, и тонкие брови. Из-под кружевного дорожного шарфа смотрят на нас ослепительные локоны блондинки. За нею носильщик, и у него в руках пустячный багаж: коробка, саквояж из хорошей кожи.
- Вы - товарищ Бокова?
- Ну, вот видите, я сразу угадала, что это горьковцы.
Антон, наконец, пришел в себя, повертел серьезно головой и заботливо разобрал вожжи. Бокова впорхнула в экипаж, заменив окружавший нас привокзальный воздух каким-то другим газом, ароматным и свежим. Я подальше отодвинулся в угол сиденья и был вообще очень смущен непривычным соседством.
Товарищ Бокова всю дорогу щебетала о самых разнообразных вещах. Она много слышала о колонии имени Горького, и ей ужасно захотелось посмотреть, "что за такая колония".
- Ах, вы знаете, товарищ Макаренко, у нас так трудно, так трудно с этими ребятами! Мне ужасно их жаль, знаете, так хочется чем-нибудь им помочь. А это ваш воспитанник? Милый какой мальчик. Не скучно вам здесь? В этих детских домах очень скучно, знаете. У нас много говорят о вас. Только говорят, что вы нас не любите.
- Кого это?
- Нас - дамсоцвос.
- Не понимаю.
- Говорят, что вы так нас называете: дамский соцвосдамсоцвос.
- Вот еще новости! - сказал я. - Никогда я так никого не называл... но... это, конечно, хорошо сказано.
Я искренно рассмеялся. Бокова была в восторге от такого удачного названия.
- А вы знаете, это немножко верно: в соцвосе много дам. Я тоже такая - дама. Вы от меня ничего такого - ученого - не услышите... Вы довольны?
Антон то и дело оглядывался с козел, серьезно вытаращивая большие глаза на непривычного седока.
- Он все на меня смотрит! - смеялась Бокова. - Чего он на меня так смотрит?
Антон краснел и что-то бурчал, погоняя лошадей.
В колонии нас встретили заинтересованные колонисты и Калина Иванович. Семен Карабанов смущенно полез в собственную "потылыцю"*, выражая этим жестом полную растерянность. Задоров прищурил один глаз и улыбался.
* Потылыця - затылок (укр.)
Я представил Бокову колонистам, и они приветливо потащили ее показывать колонию. Меня дернул за рукав Калина Иванович и спросил:
- А чем ее кормить надо?
- Ей-богу, не знаю, чем их кормят, - ответил я в тон Калине Ивановичу.
- Я думаю так, что для нее надо молока больше. Как ты думаешь, а?
- Нет, Калина Иванович, надо что-нибудь посолидней...
- Да что ж я сделаю? Разве кабана зарезать? Так Эдуард Николаевич не дасть.
Калина Иванович отправился хлопотать о кормлении важной гостьи, а я поспешил к Боковой. Она успела уже хорошо познакомиться с хлопцами и говорила им:
- Называйте меня Марией Кондратьевной.
- Мария Кондратьевна? От здорово!.. Так от смотрите, Мария Кондратьевна, это у нас оранжерея. Сами делали, тут и я покопал не мало: видите, до сих пор мозоли.
Карабанов показывал Марии Кондратьевне свою руку, похожую на лопату.
- Это он врет, Мария Кондратьевна, это у него мозоли от весел.
Мария Кондратьевна оживленно вертела белокурой красивой головой, на которой уже не было дорожного шарфа, и очень мало интересовалась оранжереей и другими нашими достижениями.
Показали Марии Кондратьевне и красный дом.
- Отчего же вы его не оканчиваете? - спросила Бокова.
- Шесть...тысяч, - сказал Задоров.
- А у вас нет денег? Бедненькие!
- А у вас есть? - зарычал Семен. - О, так в чем же дело? Знаете что, давайте мы здесь на травке посидим.
Мария Кондратьевна грациозно расположилась на травке у самого красного дома. Хлопцы в ярких красах описали ей нашу тесноту и будущие роскошные формы нашей жизни после восстановления красного дома.
- Вы понимаете - у нас сейчас восемьдесят колонистов, а то будет сто двадцать. Вы понимаете?
Из сада вышел Калина Иванович, и Оля Воронова несла за ним огромный кувшин, две глиняные селянские кружки и половину ржаного хлеба. Мария Кондратьевна ахнула:
- Смотрите, какая прелесть, как у вас все прекрасно! Это ваш такой дедушка? Он пасечник, правда?
- Нет, я не пасечник, - расцвел в улыбке Калина Иванович, - и никогда не был пасечником, а только это молоко лучше всякого меда. Это вам не какая-нибудь баба делала, а трудовая колония имени Максима Горького. Вы такого молока никогда в жизни не пили: и холодное и солодкое.
Мария Кондратьевна захлопала в ладоши и склонилась над кружкой, в которую священнодейственно наливал молоко Калина Иванович. Задоров поспешил использовать этот занимательный момент:
- У вас шесть тысяч даром лежат, а у нас дом не ремонтируется. Это, понимаете, несправедливо.
Мария Кондратьевна задохнулась от холодного молока и прошептала страдальческим голосом:
- Это не молоко, а счастье... Никогда в жизни...
- Ну, а шесть тысяч? - нахально улыбался ей в лицо Задоров.
- Какой этот мальчик материалист. - Мария Кондратьевна прищурилась. - Вам нужно шесть тысяч? А мне что за это будет?
Задоров беспомощно оглянулся и развел руками, готовый предложить в обмен на шесть тысяч все свое богатство. Карабанов долго не думал:
- Мы можем вам предложить сколько угодно такого счастья.
- Какого, какого счастья? - всеми цветами радуги заблестела Мария Кондратьевна.
- Холодного молока.
Мария Кондратьевна повалилась грудью на траву и засмеялась в изнеможении.
- Нет, вы меня не одурачите вашим молоком. Я вам дам шесть тысяч, только вы должны принять от меня сорок детей... хороших мальчиков, только они теперь знаете, такие... черненькие...
Колонисты сделались серьезны. Оля Воронова, как маятником, размахивала кувшином и смотрела в глаза Марии Кондратьевне.
- Так отчего же? - сказала она. - Мы возьмем сорок детей.
- Поведите меня умыться, и я хочу спать... А шесть тысяч я вам дам.
- А вы еще на наших полях не были.
- На поля завтра поедем. Хорошо?
Мария Кондратьевна прожила у нас три дня. Уже к вечеру первого дня она знала многих колонистов по именам и до глубокой ночи щебетала с ними на скамье в старом саду. Катали они ее и на лодке, и на гигантах, и на качелях, только поля она не успела осмотреть и насилу - насилу нашла время подписать со мною договор. По договору Укрпомдет обязывался перевести нам шесть тысяч на восстановление красного дома, а мы должны были после такого восстановления принять от Укрпомдета сорок беспризорных.
От колонии Мария Кондратьевна была в восторге.
- У вас рай, - говорила она, - У вас есть прекрасные, как бы это сказать...
- Ангелы?
- Нет, не ангелы, а так - люди.
Я не провожал Марию Кондратьевну. На козлах не сидел Братченко, и гривы у лошадей заплетены не были. На козлах сидел Карабанов, которому Антон почему-то уступил выезд. Карабанов сверкал черными глазами и до отказа напихан был чертячьими улыбками, рассыпая их по всему двору.
- Договор подписан, Антон Семенович? - спросил он меня тихо.
- Подписан.
- Ну и добре. Эх, и прокачу красавицу! Задоров пожимал Марии Кондратьевне руку.
- Так вы приезжайте к нам летом. Вы же обещали.
- Приеду, приеду, я здесь дачу найму.
- Да зачем дачу? К нам...
Мария Кондратьевна закивала на все стороны головой и всем подарила по ласковому, улыбающемуся взгляду.
Возвратившись с вокзала, Карабанов, распрягая лошадей, был озабочен, и так же озабоченно слушал его Задоров. Я подошел к ним.
- Говорил я, что ведьма поможет, так и вышло.
- Ну какая же она ведьма?
- А вы думаете, ведьма, так обязательно на метле? И с таким носом? Нет. Настоящие ведьмы красивые.