13. ГРИМАСЫ ЛЮБВИ И ПОЭЗИИ

   Наступил 1925 год. Начался он довольно неприятно.
   В совете командиров Опришко заявил, что он хочет жениться, что старый Лукашенко не отдаст Марусю, если колония не назначит Опришко такого же приданого, как и Оле Вороновой, а с таким хозяйством Лукашенко принимает Опришко к себе в дом, и будут они вместе хозяйничать.
   Опришко держался в совете командиров с неприятной манерой наследника Лукашенко и человека с положением.
   Командиры молчали, не зная, как понимать всю эту историю. Наконец Лапоть, глядя на Опришко через острие попавшего в руку карандаша, спросил негромко:
   - Хорошо, Дмитро, а ты как же думаешь? Ну, будешь ты хозяйничать с Лукашенком, это значит - ты селянином станешь?
   Опришко посмотрел на Лаптя немного через плечо и саркастически улыбнулся:
   - Пусть будет по-твоему: селянином.
   - А по-твоему как?
   - А там видно будет.
   - Так, - сказал Лапоть. - Ну, кто выскажется? Взял слово Волохов, командир шестого отряда:
   - Хлопцам нужно искать себе доли, это правда. До старости в колонии сидеть не будешь. Ну, и квалификация какая у нас? Кто в шестом, или в четвертом, или в девятом отряде, тем еще ничего, - можно кузнецом выйти и столяром, и по мельничному делу. А в полевых отрядах никакой квалификации, - значит, если он идет в селяне, пускай идет. Но только у Опришко как-то подозрительно выходит. Ты ж комсомолец?
   - Ну, так что ж - комсомолец?
   - Я думаю так, - продолжал Волохов, - не мешало бы об этом раньше в комсомоле поговорить. Совету командиров нужно знать, как на это комсомол смотрит.
   - Комсомольское бюро об этом деле уже имеет свое мнение, - сказал Коваль- Колония Горького не для того, чтобы кунаков разводить. Лукашенко кулак.
   - Та чего ж он кулак? - возразил Опришко. - Что дом под железом, так это еще ничего не значит.
   - А лошадей двое?
   - Двое.
   - И батрак есть?
   - Батрака нету.
   - А Серега?
   - Серегу ему наробраз дал из детского дома. На патронирование - называется.
   - Один черт, - сказал Коваль, - из наробраза чи не из наробраза, а все равно батрак.
   - Так, если дают...
   - Дают. А ты не бери, если ты порядочный человек. Опришко не ожидал такой встречи и растерянно сказал:
   - А почему так? Ольге ж дали? Коваль ответил:
   - Во-первых, с Ольгой другое дело. Ольга вышла за нашего человека, теперь они с Павлом переходят в коммуну, наше добро на дело пойдет. А во-вторых, и колонистка Ольга была не такая, как ты. А третье и то, что нам разводить кулаков не к лицу.
   - А как же мне теперь? - А как хочешь.
   - Нет, так нельзя, - сказал Ступицын. - Если они там влюблены, пускай себе женятся. Можно дать и приданое Дмитру, только пускай он переходит не к Лукашенку, а в коммуну. Теперь там Ольга будет заворачивать делом.
   - Батько Марусю не отпустит.
   - А Маруся пускай на батька наплюет.
   - Она не сможет этого сделать.
   - Значит, мало тебя любит... и вообще куркулька.
   - А тебе дело, любит или не любит?
   - А вот видишь, дело. Значит, она за тебя больше по расчету выходит. Если бы любила...
   - Она, может, и любит, да батька слухается. А перейти в коммуну она не может.
   - А не может, так нечего совету командиров голову морозить! - грубо отозвался Кудлатый. - Тебе хочется к куркулю пристроиться, а Лукашенку зятя богатого в хату нужно. А нам какое дело? Закрывай совет... Лапоть растянул рот до ушей в довольной улыбке:
   - Закрываю совет по причине слабой влюбленности Маруськи.
   Опришко был поражен. Он ходил по колонии мрачнее тучи, задирал пацанов, на другой день напился пьяным и буянил в спальне.
   Собрался совет командиров судить Опришко за пьянство.
   Все сидели мрачные, и мрачный стоял у стены Опришко. Лапоть сказал:
   - Хоть ты и командир, а сейчас ты отдуваешься по личному делу, поэтому стань на середину.
   У нас был обычай: виноватый должен стоять на середине комнаты.
   Опришко повел сумрачными глазами по председательскому лицу и пробурчал:
   - Я ничего не украл и на середину не стану.
   - Поставим, - сказал тихо Лапоть. Опришко оглядел совет и понял, что поставят. Он отвалился от стены и вышел на середину.
   - Ну, хорошо.
   - Стань смирно, - потребовал Лапоть. Опришко пожал плечами, улыбнулся язвительно, но опустил руки и выпрямился.
   - А теперь говори, как ты смел напиться пьяным и разоряться в спальне, ты, комсомолец, командир и колонист? Говори.
   Опришко всегда был человеком двух стилей: при удобном случае он не скупился на удальство, размах и "на все наплевать", но, в сущности, всегда был осторожным и хитрым дипломатом. Колонисты это хорошо знали, и поэтому покорность Опришко в совете командиров никого не удивила. Жорка Волков, командир седьмого отряда, недавно выдвинутый вместо Ветковского, махнул рукой на Опришко и сказал:
   - Уже прикинулся. Уже он тихонький. А завтра опять будет геройство показывать.
   - Да нет, пускай он скажет, - проворчал Осадчий.
   - А что мне говорить: виноват - и все.
   - Нет, ты скажи, как ты смел?
   Опришко доброжелательно умаслил глаза и развел руками по совету:
   - Да разве тут какая смелость? С горя выпил, а человек, выпивши если, за себя не отвечает.
   - Брешешь, - сказал Антон. - Ты будешь отвечать. Ты это по ошибке воображаешь, что не отвечаешь. Выгнать его из колонии - и все. И каждого выгнать, если выпьет... Беспощадно!
   - Так ведь он пропадет, - расширил глаза Георгиевский. - Он же пропадет на улице.
   - И пускай пропадает.
   - Так он же с горя! Что вы в самом деле придираетесь? У человека горе, а вы к нему пристали с советом командиров! - Осадчий с откровенной иронией рассматривал добродетельную физиономию Опришко.
   - И Лукашенко его не примет без барахла, - сказал Тараней.
   - А наше какое дело! - кричал Антон. - Не примет, так пускай себе Опришко другого куркуля ищет...

 - Зачем выгонять? - несмело начал Георгиевский. - Он старый колонист, ошибся, правда, так он еще исправится. А нужно принять во внимание, что они влюблены с Маруськой. Надо им помочь как-нибудь.
   - Что он, беспризорный? - с удивлением произнес Лапоть. - Чего ему исправляться? Он колонист.
   Взял слово Шнайдер, новый командир восьмого, заменивший Карабанова в этом героическом отряде. В восьмом отряде были богатыри типа Федоренко и Корыто. Возглавляемые Карабановым, они прекрасно притерли свои угловатые личности друг к другу, и Карабанов умел выпаливать ими, как из рогатки, по любому рабочему заданию, а они обладали талантом самое трудное дело выполнять с запорожским реготом и с высоко поднятым знаменем колонийской чести. Шнайдер в отряде сначала был недоразумением. Он пришел маленький, слабосильный, черненький и мелкокучерявый. После древней истории с Осадчим антисемитизм никогда не подымал голову в колонии, но отношение к Шнайдеру еще долго было ироническим. Шнайдер действительно иногда смешно комбинировал русские слова и формы и смешно неповоротливо управлялся с сельскохозяйственной работой. Но время проходило, и постепенно вылепились в восьмом отряде новые отношения: Шнайдер сделался любимцем отряда, им гордились карабановские рыцари. Шнайдер был умница и обладал глубокой, чуткой духовной организацией. Из больших черных глаз он умел спокойным светом облить самое трудное отрядное недоразумение, умел сказать нужное слово. И хотя он почти не прибавил роста за время пребывания в колонии, но сильно окреп и нарастил мускулы, так что не стыдно было ему летом надеть безрукавку, и никто не оглядывался на Шнайдера, когда ему поручались напряженные ручки плуга. Восьмой отряд единодушно выдвинул его в командиры, и мы с Ковалем понимали это так:
   - Держать отряд мы и сами можем, а украшать нас будет Шнайдер.
   Но Шнайдер на другой же день после назначения командиром показал, что карабановская школа для него даром не прошла: он обнаружил намерения не только украшать, но и держать; и Федоренко, привыкший к громам и молниям Карабанова, так же легко стал привыкать и к спокойно-дружеской выволочке, которую иногда задавал ему новый командир.
   Шнайдер сказал:
   - Если бы Опришко был новеньким, можно было бы и простить. А теперь нельзя простить ни в коем случае. Опришко показал, что ему на коллектив наплевать. Вы думаете, это он показал в последний раз? Все знают, что нет. Я не хочу, чтобы Опришко мучился. Зачем это нам? А пускай он поживет без нашего коллектива, и тогда он поймет. И другим нужно показать, что мы таких куркульских выходок не допустим. Восьмой отряд требует увольнения.
   Требование восьмого отряда было обстоятельством решающим: в восьмом отряде почти не было новеньких. Командиры посматривали на меня, и Лапоть предложил мне слово:
   - Дело ясное. Антон Семенович, вы скажите, как вы думаете?
   - Выгнать, - сказал я коротко. Опришко понял, что спасения нет никакого, и отбросил налаженную дипломатическую сдержанность:
   - Как выгнать? А куда я пойду? Воровать? Вы думаете, на вас управы нету? Я и в Харьков поеду... В совете рассмеялись.
   - Вот и хорошо! Поедешь в Харьков, тебе дадут там записочку, и ты вернешься в колонию и будешь у нас жить с полным правом. Тебе будет хорошо, хорошо.
   Опришко понял, что он сморозил вопиющую глупость, и замолчал.
   - Значит, один Георгиевский против, - оглядел совет Лапоть, - Дежурный командир!
   - Есть, - строго вытянулся Георгиевский.
   - Выставить Опришко из колонии.
   - Есть выставить! - ответил обычным салютом Георгиевский и движением головы пригласил Опришко к двери.
   Через день мы узнали, что Опришко живет у Лукашенко. На каких условиях состоялось между ними соглашение - не знали, но ребята утверждали, что все дело решала Маруська.
   Проходила зима. В марте пацаны откатались на льдинах Коломака, приняли полагающиеся по календарю неожиданные все-таки весенние ванны, потому что древние стихийные силы сталкивали их в штанах и "куфайках" с самоделковых душегубок, льдин и надречных веток деревьев. Сколько полагается, отболели гриппом.
   Но проходили гриппы, поднимались туманы, и скоро Кудлатый стал находить "куфайки" брошенными посреди двора и устраивал обычный весенний скандал, угрожая трусиками и голошейками на две недели раньше, чем полагалось бы по календарю.