17. КАК НУЖНО СЧИТАТЬ

   Удар, нанесенный человеком из Наркомфина, оказался ударом тяжелым. Защемило под сердцем у колонистов, заухмылялись и заржали недруги, и я растерялся не на шутку. Но никому уже не приходило в голову, что мы можем остаться на Коломаке. И в Наркомпросе покорно ощущали нашу неподатливость, и у них вопрос стоял только в одной форме: куда ехать?
   Февраль и март 1926 года были поэтому очень сложно построены. Неудача с Запорожьем потушила последние вспышки торжественной и праздничной надежды, но взамен ее осталась у коллектива упрямая уверенность. Не было недели, чтобы на общем собрании колонистов не обсуждалось какое-нибудь предложение. На просторных степях Украины много еще было таких мест, где-либо никто не хозяйничал, либо хозяйничали плохо. Их по очереди подкладывали нам друзья из Наркомпроса, комсомольские организации, соседи-старожилы и далекие знакомцы - хозяйственники. И я, и Шере, и хлопцы много исколесили в то время дорог и шляхов и в поездах, и в машинах, и на Молодце, и на разных конях и клячах местного транспорта.
   Но разведчики привозили домой почти одну усталость: на общих собраниях колонисты выслушивали их с холодными деловыми лицами и расходились по своим делам, метнув в докладчика первым попавшимся тяжелым вопросом:
   - Сколько там можно поместить? Сто двадцать человек? Чепуха?
   - А город какой? Пирятин? Ерунда!
   Да и сами докладчики были рады такому концу, ибо в глубине души больше всего боялись, как бы собрание чем-нибудь не соблазнилось.
   Так прошли перед нашими глазами имение Старицкого в Валках, монастырь в Пирятине, монастырь в Лубнах, хоромы князей Кочубеев в Диканьке и еще кое-какая дрянь.
   Еще больше пунктов называлось и сразу отбрасывалось, не удостоиваясь разведки. И между ними был и Куряж - детская колония под самым Харьковом, в которой было четыреста ребят, по слухам, разложившихся вконец. Представление о разложившемся детском учреждении было для нас таким отвратительным, что мысль о Куряже вздувалась только мелкими чахоточными пузырьками, которые лопались в момент появления.
   Однажды во время моей очередной поездки в Харьков попал я на заседание помдета. Обсуждался вопрос о положении Куряжской колонии, состоявшей в его ведомстве. Инспектор наробраза Юрьев озлобленно - сухо докладывал о положении в колонии, сжимал и укорачивал выражения, и тем глупее и возмутительнее представлялись тамошние дела. Сорок воспитателей и четыреста воспитанников казались слушателю сотнями издевательских анекдотов о человеке, измышлением какого-то извращенного негодяя, мизантропа и пакостника. Я готов был стукнуть кулаком по столу и кричать:
   - Не может быть! Сплетни!
   Но Юрьев казался очень основательным человеком, а сквозь вежливую серьезность докладчика хорошо просвечивала давно насиженная наробразовская грусть, в которой сомневаться я меньше всего имел оснований. Юрьев меня стыдился и поглядывал иногда с таким выражением, как будто у него случился беспорядок в костюме. После заседания он подошел ко мне и прямо сказал:
   - Честное слово, при вас стыдно было рассказывать обо всех этих гадостях. Ведь у вас, рассказывают, если колонист опоздает на пять минут к обеду, вы его сажаете под арест на хлеб и на воду на сутки, а он улыбается и говорит "есть".
   - Ну, не совсем так. Если бы я практиковал такой удачный метод, вам пришлось бы и о колонии Горького докладывать приблизительно в стиле сегодняшнего вашего доклада.
   Мы с Юрьевым разговорились, заспорили. Он пригласил меня обедать и за обедом сказал:
   - Знаете что? А почему вам не взять Куряж?
   - Да что ж там хорошего? И ведь там полно?
   - Да зачем полно? Мы очистим для ваших сто двадцать мест.
   - Не хочется. Грязная работа. Да и не дадите работать...
   - Дадим! Чего вы нас так боитесь? Дадим вам открытый лист-делайте, что хотите. Этот Куряж - это ужас какой-то! Подумайте, под самой столицей такое бандитское гнездо. Вы же слышали. На дороге грабят! На восемнадцать тысяч рублей раскрали только в самой колонии - за четыре месяца.
   - Значит, там нужно весь персонал выгнать.
   - Нет, зачем же... там есть отличные работники.
   - Я в таких случаях сторонник полной асептики.
   - Ну, хорошо, выгоняйте, выгоняйте!..
   - Да нет, в Куряж мы не поедем.
   - Но вы же еще не видели?
   - Не видел.
   - Знаете что? Оставайтесь на завтра, возьмем Халабуду и поедем, посмотрим.
   Я согласился. На другой день мы втроем поехали в Куряж. Я ехал сюда, не предчувствуя, что еду выбирать могилу для моей колонии.
   С нами был Халабуда Сидор Карпович, председатель помдета. Он честно председательствовал в этом учреждении, состоявшем тогда из плохих, развалившихся детских домов и колоний, бакалейных магазинов, кинотеатров, магазинов плетеной мебели, увеселительных садов, рулеток и бухгалтерий. Сидор Карпович был покрыт паразитами: коммерсантами, комиссионерами, крупье, шарлатанами, жуликами, шулерами и растратчиками, и мне от души хотелось подарить ему большую бутылку сабадилловой настойки. Он давно уже был оглушен различными соображениями, которые ему со всех сторон подсказывали: экономическими, педагогическими, психологическими и прочими, и прочими, и поэтому давно потерял надежду понять; отчего в его колониях нищета, повальное бегство, воровство и хулиганство, покорился действительности, глубоко верил, что беспризорный - это соединение всех семи смертных грехов, и от всего своего былого прекраснодушия оставил себе только веру в лучшее будущее и веру в жито.
   Последнюю черту его характера я выяснил уже в дальнейшем, а сейчас, сидя в автомобиле, я без какого бы то ни было подозрения выслушивал его речи:
   - Надо, чтобы у людей жито было. Если у людей есть жито, так ничего не страшно. Что с того, понимаешь, что ты его Гоголю научишь, а если у него хлеба нету? Ты дай ему жита, а потом и книжку подсунь... Вот и эти бандиты жита посеять не умеют, а красть умеют.
   - Плохой народ?
   - Они? Ох, и народ же, понимаешь! Они ко мне это:
   дай, Сидор Карпович, пятерку, курить хочется. Дал я, конечно, а он через неделю опять: Сидор Карпович, дай пять рублей. Я ж тебе, говорю, дал? Так, говорит, ты на папиросы дал, а теперь на водку дай...
   Пролетев километров шесть от города по песчаной скучной дороге, взобрались мы на пригорок и въехали в облезшие ворота монастыря. Посреди круглого двора бесформенная громада древнего, тем не менее безобразного храма, за ним что-то трехэтажное, а по окружности длинные приземистые флигеля, подпертые полусгнившими крылечками. Немного в стороне по краю обрыва деревянная двухэтажная гостиница в период перестройки. По углам и закоулкам попрятались черт его знает из чего слепленные домики, сарайчики, кухоньки, всякая дрянь, скопившаяся за триста молитвенных лет. Меня прежде всего поразил царящий в колонии запах. Это была сложная смесь из уборных, борща, навоза и... ладана. В церкви пели, на ступенях у входа сидели сухие несимпатичные старухи и, наверное, вспоминали о тех счастливых временах, когда было у кого просить милостыню. Но колонистов не было видно.
   Серенький поношенный заведующий с тоской посмотрел на наш фиат, хлопнул рукой по крылу машины и повел нас показывать колонию. Видно было, что он уже привык показывать ее не для славы, а для осуждения, и тропы его мучений были ему хорошо известны.
   - Вот здесь спальни первого коллектива, - сказал он, проходя в то место, где раньше были двери, а теперь только дверная рама, даже и наличников не было. Так же беспрепятственно мы переступили и через второй порог и повернули в коридор влево. Я тогда только понял, что коридор этот ничем не отделяется от воздуха, бывшего когда-то свежим. Это, между прочим, доказывалось и наметами снега под стенами, успевшими уже покрыться пылью.
   - А как же это... без дверей? - спросил я. Заведующий с трудом показал нам, что когда-то он умел улыбаться, и пошел дальше. Юрьев сказал громко:
   - Двери давно сгорели. Если бы только двери! Уже полы срывают и жгут, сожгли и навесы над погребами и даже часть возов.
   - А дрова?
   - А черт их знает, почему у них дров нет! Деньги были отпущены на дрова.
   Халабуда высморкался и сказал:
   - Дрова, наверное, и теперь есть. Не хотят распилить и поколоть, а нанять не на что. Есть дрова у сволочей... Знаете же, какой народ - бандиты!
   Наконец мы подошли к настоящей закрытой двери в спальню. Халабуда стукнул по ней ногой, и она немедленно повисла на одной нижней петле, угрожая свалиться нам на головы. Халабуда поддержал ее рукой и засмеялся:
   - Э, нет, чертова ведьма! Я тебя уже хорошо знаю...
   Мы вошли в спальню. На изломанных грязных кроватях, на кучах бесформенного мусорного тряпья сидели беспризорные, настоящие беспризорные, во всем их великолепии, и старались согреться, кутаясь в такое же тряпье. У облезшей печки двое разбивали колуном доску, окрашенную, видно недавно, в желтый цвет. По углам и даже в проходах было нагажено. Здесь были те же запахи, что и на дворе, минус ладан.
   Нас провожали взглядами, но головы никто не повернул. Я обратил внимание, что все беспризорные были в возрасте старше шестнадцати лет.
   - Это у вас самые старшие? - спросил я.
   - Да, это первый коллектив - старший возраст, - любезно пояснил заведующий.
   Из дальнего угла кто-то крикнул басом:
   - Вы не верьте им, что они говорят! Врут все! В другом конце сказали свободно, отнюдь ничего не подчеркивая:
   - Показывают... Чего тут показывать? Показали бы лучше, что накрали.
   Мы не обратили никакого внимания на эти возгласы, только Юрьев покраснел и украдкой посмотрел на меня.
   Мы вошли в коридор.
   - В этом здании шесть спальных комнат, - сказал заведующий. - Показать?
   - Покажите мастерские, - попросил я. Халабуда оживился и начал длинную повесть о том, с каким успехом он покупал станки.
   Мы снова вышли во двор. Навстречу нам, завернувшись в "клифт", прыгал по кочкам пацан, стараясь не попадать босыми черными ногами на полосы снега. Я его остановил, отставая от других:
   - Ты откуда бежишь, пацан? Он остановился и поднял лицо:
   - А я ходил узнавать, чи не будут нас отправлять?
   - Куда?
   - Говорили, что будут отправлять куда-то.
   - А здесь плохо?
   - Здесь уже нельзя жить, - тихо и грустно сказал пацан, почесывая ухо о край "клифта". - Здесь можно и замерзнуть... И бьют...
   - Кто бьет?
   - Все.
   Пацан был из смышленых и, кажется, без уличного стажа; у него большие голубые глаза, еще не обезображенные уличными гримасами; если его умыть, получится милый ребенок.
   - За что бьют?
   - А так. Если не дашь чего. Или обед отнимут когда. У нас пацаны так давно не обедают. Бывает, и хлеб отнимают... Или, если не украдешь...тебе скажут украсть, а ты не украдешь... А вы не знаете, будут отправлять?
   - Не знаю, голубчик.
   - А говорят, скоро будет лето...
   - А тебе для чего лето?
   - Пойду.
   Меня звали к мастерским. Мне казалось невозможным уйти от пацана, не оказав ему никакой помощи, но он уже прыгал по кочкам, приближаясь к спальням, - вероятно, в спальнях все-таки теплее, чем на кочках.
   Мастерские нам не удалось посмотреть: кто-то таинственный владел ключами, и никакие поиски заведующего не привели к выяснению тайны. Мы ограничились тем, что заглянули в окна. Здесь были штамповальные станки, деревообделочные и два токарных, всего двенадцать станков. В отдельных флигелях помещались сапожная и швейная - столп и утверждение педагогики.
   - У вас сегодня праздник, что ли? Заведующий не ответил. Юрьев взял снова на себя этот каторжный труд:
   - Я вам удивляюсь, Антон Семенович. Вы должны уже все понять. Никто здесь не работает, это общее положение. А кроме того, инструменты раскрадены, материала нет, энергии нет, заказов нет, ничего нет. Да ведь и работать никто не умеет.
   Собственная электростанция, о которой Халабуда тоже рассказал целую историю, само собой, не работала: что-то было поломано.
   - Ну, а школа?
   - Школа имеется, - сказал лично заведующий, - только... нам не до школы...
   Халабуда настойчиво тянул на поле. Мы вышли из круга, ограниченного стенами саженной толщины, и увидели большую впадину бывшего когда-то пруда, а за ним до леса поля, покрытые тонким разветренным снегом Халабуда, как Наполеон, вытянул руку и торжественно произнес:
   - Сто двадцать десятин? Богатство!
   - Озимые посеяны? - спросил я неосторожно.
   - Озимые! - вскричал в восторге Xaлaбyдa. - Тридцать десятин жита, считайте по сто пудов, три тысячи пудов одного жита! Без хлеба не будут. А жито какое! Если люди будут сеять жито, можно одно жито. Пшеница - это что? Житный хлеб, ты знаешь, немцы его не могут есть, да и французы не могут... А наш брат, если есть житный хлеб...
   Мы успели возвратиться к машине, а Халабуда все говорил о жите. Сначала нас это раздражало, а потом стало даже интересно: что еще можно сказать о жите?
   Мы сели в машину и уехали, провожаемые одиноким, скучным заведующим. Молчали до самой Холодной горы.
   Когда проезжали через базар. Юрьев кивнул на группу беспризорных и сказал:
   - Это воспитанники из Куряжа... Ну, что, берете?
   - Нет.
   - Чего вы боитесь! Ведь колония имени Горького правонарушительская? Все равно к вам Всеукраинская комиссия присылает всякую дрянь. А здесь мы вам даем нормальных детей.

Даже Халабуда захохотал в машине:
   - Нормальные, тоже сказал!.. Юрьев продолжал свое:
   - Заедем сейчас к Джуринской, поговорим. Помдет уступит колонию Наркомпросу. Харькову неудобно посылать к вам правонарушителей, а своей колонии нет. А здесь будет своя, да еще какая: на четыреста человек! Это шикарно Мастерские здесь неплохие. Сидор Карпович, отдадите колонию?
   Халабуда подумал:
   - Тридцать десятин жита - это двести сорок пудов семян. А работа? Заплатите? А колонию почему не отдать? Отдадим.
   - Заедем к Джуринской, - твердил Юрьев. - Сто двадцать ребят помоложе куда-нибудь переведем, а двести восемьдесят оставим вам. Они хоть и не правонарушители формально, так после куряжского воспитания еще хуже.
   - Зачем я полезу в эту яму? - сказал я Юрьеву. - И, кроме того, здесь нужно как-то прибрать. Это будет стоить не меньше двадцати тысяч рублей.
   - Сидор Карпович даст. Халабуда проснулся.
   - За что двадцать тысяч?
   - Цена крови, - сказал Юрьев, - цена преступления.
   - Зачем двадцать тысяч? - еще раз удивился Халабуда.
   - Ремонт, двери, инструменты, постели, одежда, все! Халабуда надулся:
   - Двадцать тысяч! За двадцать тысяч мы и сами все сделаем.
   У Джуринской Юрьев продолжал агитацию. Любовь Савельевна слушала его, улыбаясь, и с любопытством посматривала на меня.
   - Это был бы слишком дорогой эксперимент. Рисковать колонией имени Горького мы не можем. Надо просто: Куряж закрыть, а детей распределить между другими колониями. Да и товарищ Макаренко не пойдет в Куряж.
   - Нет, - сказал я.
   - Это окончательнуй ответ? - спросил Юрьев.
   - Я поговорю с колонистами, но, вероятно, они откажутся.
   Халабуда хлопнул глазами.
   - Кто откажется?
   - Колонисты.
   - Эти... ваши воспитанники?
   - Да.
   - А что они понимают?
   Джуринская положила руку на рукав Халабуды:
   - Голубчик Сидор! Они там больше нас с тобой понимают. Хотела бы я посмотреть на их лица, когда они увидят твой Куряж.
   Халабуда рассердился:
   - Да что вы ко мне пристали: "твой Куряж"! Почему он мой? Я дал вам пятьдесят тысяч рублей. И двигатель. И двенадцать станков. А педагоги ваши... Какое мне дело, что они плохо работают?..
   Я оставил этих деятелей соцвоса сводить семейные счеты, а сам поспешил на поезд. Меня провожали на вокзале Карабанов и Задоров. Выслушав мой рассказ о Куряже, они уставились глазами в колеса вагона и думали. Наконец Карабанов сказал:
   - Нужники чистить, - не большая честь для горьковцев, однако, черт его знает, подумать нужно...
   - Зато мы будем близко, поможем, - показал зубы Задоров. - Знаешь что, Семен... поедем, посмотрим завтра.
   Общее собрание колонистов, как и все собрания в последнее время, сдержанно-раздумчиво выслушало мой доклад. Делая его, я любопытно прислушивался не только к собранию, но и к себе самому. Мне вдруг захотелось грустно улыбнуться. Что это происходит: был ли я ребенком четыре месяца назад, когда вместе с колонистами бурлил и торжествовал в созданных нами запорожских дворцах? Вырос ли я за четыре месяца или оскудел только? В своих словах, в тоне, в движении лица я ясно ощущал неприятную неуверенность. В течение целого года мы рвались к широким, светлым просторам, неужели наше стремление может быть увенчано каким-то смешным, загаженным Куряжед? Как могло случиться, что я сам, по собственной воле, говорю с ребятами о таком невыносимом будущем? Что могло привлекать нас в Куряже? Во имя каких ценностей нужно покинуть нашу, украшенную цветами и Коломаком жизнь, наши паркетные полы, нами восстановленное имение?
   Но в то же время в своих скупых и правдивых контекстах, в которых невозможно было поместить буквально ни одного радужного слова, я ощущал неожиданный для меня самого большой суровый призыв, за которым где-то далеко пряталась еще несмелая, застенчивая радость.
   Ребята иногда прерывали мой доклад смехом, как раз в тех местах, где я рассчитывал повергнуть их в смятение. Затормаживая смех, они задавали мне вопросы, а после моих ответов хохотали еще больше. Это не был смех надежды или счастья - это была насмешка.
   - А что же делают сорок воспитателей?
   - Не знаю. Хохот.
   - Антон Семенович, вы там никому морды не набили? Я бы не удержался, честное слово. Хохот.
   - А столовая есть?
   - Стжловая есть, но ребята все же босые, так кастрюли носят в спальни и в спальнях едят... Хохот.
   - А кто же носит?
   - Не видал. Наверное, ребята...
   - По очереди, что ли?
   - Наверное, по очереди.
   - Организованно, значит. Хохот.
   - А комсомол есть?
   Здесь хохот разливается, не ожидая моего ответа. Однако, когда я окончил доклад, все смотрели на меня озабоченно и серьезно.
   - А какое ваше мнение? - крикнул кто-то.
   - А я так, как вы...
   Лапоть присмотрелся ко мне и, видно, ничего не разобрал.
   - Ну, высказывайтесь... Ну?.. Чего же вы молчите?.. Интересно, до чего вы домолчитесь? Поднял руку Денис Кудлатый.
   - Ага, Денис? Интересно, что ты скажешь. Денис привычным национальным жестом полез "в потылыцю", но, вспомнив, что эта слабость всегда отмечается колонистами, сбросил ненужную руку вниз. Ребята все-таки заметили его маневр и засмеялись.
   - Да я, собственно говоря, ничего не скажу. Конечно, Харьков там близко, это верно... Все ж таки браться за такое дело... кто ж у нас есть? Все на рабфаки позабирались...
   Он покрутил головой, как будто муху проглотил.
   - Собственно говоря, про этот Куряж и говорить бы не стоило. Чего мы туда попремся? А потом считайте: их двести восемьдесят, а нас сто двадцать, да у нас новеньких сколько, а старые какие? Тоська тебе командир, и Наташка командир, а Перепелятченко, а Густоиван, а Галатенко?
   - А чего - Галатенко? - раздался сонный, недовольный голос. - Как что, так и Галатенко.
   - Молчи! - остановил его Лапоть.
   - А чего я буду молчать? Вон Антон Семенович рассказывал, какие там люди. А я что, не работаю или что?
   - Ну, добре, - сказал Денис, - я извиняюсь, а все ж таки нам там морды понабивают, только и дела будет.
   - Потише с мордами, - поднял голову Митька Жевел ий.
   - А что ты сделаешь?
   - Будь покоен!
   Кудлатый сел. Взял слово Иван Иванович:
   - Товарищи колонисты, я все равно никуда не поеду, так я со стороны, так сказать, смотрю, и мне виднее. Зачем ехать в Куряж? Нам оставят триста ребят самых испорченных, да еще харьковских...
   - А сюда харьковских не присылают разве? - спросил Лапоть.
   - Присылают. Так посудите - триста! И Антон Семенович говорит - ребята там взрослые. И считайте еще и так: вы к ним приедете, а они у себя дома. Если они одной одежи раскрали на восемнадцать тысяч рублей, то вы представляете себе, что они с вами сделают?
   - Жаркое! - крикнул кто-то.
   - Ну, жаркое еще жарить нужно, - живьем съедят!
   - А многих из наших они и красть научат, - продолжал Иван Иванович. - Есть у нас такие?
   - Есть, сколько хотите, - ответил Кудлатый, - у нас шпаны человек сорок, только боятся красть.
   - Вот-вот! - обрадовался Иван Иванович. - Считайте: вас будет восемьдесят, а их триста двадцать, да еще откиньте наших девочек и малышей... А зачем все? Зачем губить колонию Горького? Вы на погибель идете, Антон Семенович!
   Иван Иванович сел на место, победоносно оглядываясь. Колонисты полуодобрительно зашумели, но я не услышал в этом шуме никакого решения.
   При общем одобрении вышел говорить Калина Иванович в своем стареньком плаще, но выбритый и чистенький, как всегда. Калина Иванович тяжело переживал необходимость расстаться с колонией, и сейчас в его голубых глазах, мерцающих старческим неверным светом я вижу большую человеческую печаль.
   - Значит, такое дело, - начал Калина Иванович не спеша, - я тоже с вами не поеду, выходит, и мое дело сторона, а только не чужая сторона. Куды вы поедете, и куды вас жизнь поведет - разница. Говорили на прошлом месяце: масло будем грузить английцям. Так скажите на милость мне, старому, как это можно такое допустить - работать на этих паразитов, английцев самых? А я ж видав, как наши стрыбали*: поедем, поедем! Ну и поехав бы ты, а потом что? Теорехтически, оно, конечно, Запорожье, а прахтически - ты просто коров бы пас, тай и все. Пока твое масло до английця дойдеть, сколько ты поту прольешь, ты считав? И тоби пасты, и тоби навоз возить, и коровам задницы мыть, а то ж англиець твоего масла исты не захотит, паразит. Так ты ж того не думав, дурень, а - поеду тай поеду. И хорошо так вышло, что ты не поехав, хай соби англиець сухой хлеб кушаеть. А теперь перед тобой Куряж. А ты сидишь и думаешь. А чего ж тут думать? Ты ж человек передовой, смотри ж ты, триста ж твоих братив пропадаеть, таких же Максимов Горьких, как и ты. Рассказывал тут Антон Семенович, а вы реготали, а что ж тут смешного? Как это можеть совецькая власть допустить, чтобы в самой харьковской столице, под боком у самого Григория Ивановича четыреста бандитов росло? А совецькая власть и говорить вам: а ну, поезжайте зробить, чтобы из них люди правильные вышли, - триста ж людей, вы ж подумайте! А на вас же будет смотреть не какая-нибудь шпана. Лука Семенович чи што, а весь харьковский пролетарий! Так вы - нет! Нам лучше английцев годуваты, чтобы тем маслом подавились. А тут нам жалко. Жалко з розами разлучиться и страшно: нас сколько, а их, паразитов, сколько. А как мы с Антоном Семеновичем вдвох начинали эту колонию, так что? Може, мы собирали общее собрание та говорили речи? От Волохов и Таранець, и Гуд пускай скажут, чи мы их злякались, паразитов? А это ж работа будет государственная, совецькой власти нужная. От я вам и говорю: поезжайте, и все. И Горький Максим скажеть: во какие мои горьковцы, поехали, паразиты, не злякались!
   
   * Стрыбали - прыгали (укр.)
   
   По мере того как говорил Калина Иванович, румянее становились его щеки, и теплее горели глаза колонистов. Многие из сидящих на полу ближе подвинулись к нам, а некоторые положили подбородки на плечи соседей и неотступно вглядывались не в лицо Калины Ивановича, а куда-то дальше, в какой-то свой будущий подвиг. А когда сказал Калина Иванович о Максиме Горьком, ахнули напряженные зрачки колонистов человеческим горячим взрывом, загалдели, закричали, задвигались пацаны, бросились аплодировать, но и аплодировать было некогда. Митька Жевелий стоял посреди сидящих на полу и кричал задним рядам, очевидно, оттуда ожидая сопротивления:
   - Едем, паразиты, честное слово, едем! Но и задние ряды стреляли в Митьку разными огнями и решительными гримасами, - и тогда Митька бросился к Калине Ивановичу, окруженному копошащейся кашей пацанов, способных сейчас только визжать.
   - Калина Иванович, раз так, и вы с нами едете? Калина Иванович горько улыбнулся, набивая трубку. Лапоть говорил речь:
   - У нас что написано, читайте! Все закричали хором:
   - Не пищать!
   - А ну, еще раз прочитайте!
   Лапоть низвергнул вниз сжатый кулак, и все звонко, требовательно повторили:
   - Не пищать!
   - А мы пищим! Какие все математики: считают восемьдесят и триста двадцать. Кто так считает? Мы приняли сорок харьковских, мы считали? Где они?
   - Здесь мы, здесь! - крикнули пацаны.
   - Ну, и что? Пацаны крикнули:
   - Груба!
   - Так какого черта считать? Я на месте Иван Ивановича так считал бы: у нас нет вшей, а у них десять тысяч - сидите на месте.
   Хохочущее собрание оглянулось на Ивана Ивановича, покрасневшего от стыда.
   - Мы должны считать просто, - продолжал Лапоть: - с нашей стороны колония Горького, а с ихней стороны кто? Никого нет!
   Лапоть кончил. Колонисты закричали:
   - Правильно! Едем, и все! Пусть Антон Семенович пишет в Наркомпрос! Кудлатый сказал:
   - Добре! Ехать, так ехать. Только и ехать нужно с головой. Завтра уже март, ни одного дня нельзя терять.
   Надо не писать, а телеграмму, а то без огорода останемся. И другое дело: без денег ехать все равно нельзя. Двадцать тысяч чи сколько, а все равно нужны деньги.
   - Голосовать? - спросил Лапоть моего совета.
   - Пусть Антон Семенович скажет свое мнение! - крикнули из толпы.
   - А ты не видишь, что ли? - сказал Лапоть. - А для порядка все равно нужно. Слово Антону Семеновичу. Я поднялся перед собранием и сказал коротко:
   - Да здравствует колония имени Горького!.. Через полчаса новый старший конюх и командир второго отряда Витька Богоявленский выехал верхом в город.
   Зачем он шапкой дорожит?
   А в шапке у него депеша:
   "Харьков Наркомпрос Джуринской. Настойчиво просим передать Куряж нам возможно скоро обеспечить посевную смета дополнительно. Общее собрание колонистов.
   Макаренко".