5. КУЛАЦКОЕ ВОСПИТАНИЕ

   Двадцать шестого марта отпраздновали день рождения А. М. Горького. Бывали у нас и другие праздники, о них когда-нибудь расскажу подробнее. Старались мы, чтобы на праздниках у нас было и людно, и на столах полно, и колонисты, по совести говоря, любили праздновать и в особенности готовиться к праздникам. Но в горьковском дне для нас было особое очарование. В этот день мы встречали весну. Это само собой. Бывало, расставят хлопцы парадные столы, на дворе обязательно, чтобы всем вместе усесться на пиршество, и вдруг с востока подует вражеским духом: налетят на нас острые, злые крупинки, сморщатся лужицы во дворе, и сразу отсыреют барабаны в строю для отдачи салюта нашему знамени по случаю праздника. Все равно, поведет колонист прищуренным глазом на восток и скажет:
   - А здорово уже весной пахнет!
   Было еще в горьковском празднике одно обстоятельство, которое мы сами придумали, которым очень дорожили и которое нам страшно нравилось. Давно уже так решили колонисты, что в этот день мы празднуем "вовсю", но не приглашаем ни одного постороннего человека. Догадается кто-нибудь сам приехать - пусть будет дорогой гость, и именно потому, что сам догадался, а вообще это наш семейный праздник, и посторонним на нем делать нечего. И получалось действительно по-особенному просто и уютно, по-родственному еще больше сближались горьковцы, хотя формы праздника вовсе не были какими-нибудь домашними. Начинали с парада, торжественно выносили знамя, говорили речи, проходили торжественным маршем мимо портрета Горького. А после этого садились за столы и - не будем скромничать - за здоровье Горького... нет, ничего не пили, но обедали... ужас, как обедали! Калина Иванович, выходя из-за стола, говорил:
   - Я так думаю, что нельзя буржуев осуждать, паразитов. После того обеда понимаешь, никакая скотина не будет работать, а не то что человек...
   На обед было: борщ, но не просто борщ, а особенный; такой борщ варят хозяйки только тогда, когда хозяин именинник; потом пироги с мясом, с капустой, с рисом, с творогом, с картошкой, с кашей, и каждый пирог не влезает ни в один колонийский карман; после пирогов жареная свинина, не привезенная с базара, а своего завода, выращенная десятым отрядом еще с осени, специально выращенная для горьковского дня. Колонисты умели холить свиное стадо, но резать свиней никто не хотел, даже командир десятого, Ступицын, отказывался:
   - Не могу резать, жалко, хорошая свинья была Клеопатра.
   Клеопатру зарезал, конечно, Силантий Отченаш, мотивируя свои действия так:
   - Дохлую свинью, здесь это, пускай ворог режет, а мы будем резать, как говорится, хорошую. Вот какая история.
   После Клеопатры можно было бы и отдохнуть, но на столе появлялись миски и полумиски со сметаной и рядом с ними горки вареников с творогом. И ни один колонист не спешил к отдыху, а, напротив, с полным вниманием обращался к вареникам и сметане. А после вареников - кисель и не какой-нибудь по-пански - на блюдечках, а в глубоких тарелках, и мне не приходилось наблюдать, чтобы колонисты ели кисель без хлеба или без пирога. И только после этого обед считался оконченным, и каждый получал на выход из-за стола мешок с конфетами и пряниками. И по этому случаю Калина Иванович говорил правильно:
   - Эх, если бы Горькие почаще рожались, хорошо было бы!
   После обеда колонисты не уходили отдыхать, а отправлялись по шестым сводным готовить постановку "На дне" - последний спектакль в сезоне. Калина Иванович очень интересовался спектаклем:
   - Посмотрю, посмотрю, што оно за вещь. Слышал много про это самое дно, а не видав. И читать как-то так не пришлось.
   Нужно сказать, что в этом случае сильно преувеличивал Калина Иванович случайную свою неудачу: еле-еле он умел разбираться в тайнах чтения. Но сегодня Калина Иванович в хорошем настроении, и не следует к нему придираться. Горьковский праздник был отмечен в этом году особенным образом: по предложению комсомола, было введено в этом году звание колониста. Долго обсуждали эту реформу и колонисты и педагоги, но сошлись на том, что придумано хорошо. Звание колониста дали только тем, кто действительно дорожит колонией и кто борется за ее улучшение. А кто сзади бредет, пищит, ноет или потихоньку "латается", тот только воспитанник. Правду нужно сказать, таких нашлось не много - человек двадцать. Получили звание колониста и старые сотрудники. При этом было постановлено: если в течение одного года работы сотрудник не получает такого звания, значит, он должен оставить колонию.
   Каждому колонисту дали никелированный значок, сделанный для нас по особому заказу в Харькове. Значок изображал спасательный круг, на нем буквы МГ, сверху красная звездочка.
   Сегодня на параде получил значок и Калина Иванович. Он был очень рад этому и не скрывал своей радости.
   - Сколько этому самому Николаю Александровичу служив, только и счастья, что гусаром считався, а теперь босяки орден дали, паразиты. И ничего не поробышь, - даже, понимаешь ты, приятно! Что значит, когда у них в руках государственная держава! Сам без штанов ходить, а ордена даеть.
   Радость Калины Ивановича была омрачена неожиданным приездом Марии Кондратьевны Боковой. Месяц тому назад она была назначена в наш губсоцвос, и хотя не считалась нашим прямым начальством, но в некоторой мере наблюдала за нами.
   Слезая с извозчичьего экипажа, она была очень удивлена, увидев наши парадные столы, за которыми доканчивали пир те колонисты, которые подавали за обедом. Калина Иванович поспешил воспользоваться ее удивлением и незаметно скрылся, оставив меня расплачиваться и за его преступления.
   - Что это у вас за торжество? - спросила Мария Кондратьевна.
   - День рождения Горького.
   - А почему меня не позвали?
   - В этот день мы посторонних не приглашаем. У нас такой обычай.
   - Все равно, давайте обедать.
   - Дадим. Где это Калина Иванович?
   - Ах, этот ужасный дед? Пасечник? Это он удрал от меня сейчас? И вы тоже участник этой гадости? Мне теперь проходу не дают в губнаробразе. И комендант говорит, что с меня будут два года высчитывать. Где этот самый Калина Иванович, давайте его сюда!
   Мария Кондратьевна делала сердитое лицо, но я видел, что для Калины Ивановича особенной опасности не было: Мария Кондратьевна была в хорошем настроении. Я послал за ним колониста. Калина Иванович пришел и издали поклонился.
   - Ближе и не подходите! - смеялась Мария Кондратьевна. - Как вам не стыдно! Ужас какой!
   Калина Иванович присел на скамейку и сказал:
   - Доброе дело сделали.
   Я был свидетелем преступления Калины Ивановича неделю назад. Приехали мы с ним в наробраз и зашли в кабинет Марии Кондратьевны по какому-то пустяковому делу. У нее огромный кабинет, обставленный многочисленной мебелью из какого-то особенного дерева. Посреди кабинета стол Марии Кондратьевны. Она имела особую удачу: вокруг ее стола всегда стоит толпа разных наробразовских типов, с одним она говорит, другой принимает участие в разговоре, третий слушает, тот разговаривает по телефону, тот пишет на конце стола, тот читает, чьи-то руки подсовывают ей бумажки на подпись, а кроме всего этого актива, целая куча народу просто стоит и разговаривает. Галдеж, накурено, насорено.
   Присели мы с Калиной Ивановичем на диванчик и о чем-то своем беседуем. Врывается в кабинет сильно расстроенная худая женщина и прямо к нам с речью. Насилу мы разобрали, что дело идет о детском саде, в котором есть дети и есть хороший метод, но нет никакой мебели. Женщина, видимо, была здесь не первый раз, потому что выражалась она очень энергично и не проявляла никакой почтительности к учреждению:
   - Черт бы их побрал, наоткрывали детских садов целый город, а мебели не дают. На чем детям сидеть, опрашиваю? Сказали: сегодня прийти, дадут мебель. Я детей привела за три версты, подводы привела, никого нет, и жаловаться некому. Что это за порядки? Целый месяц хожу. А у самой, посмотрите, сколько мебели, - и для кого, спрашивается?
   Несмотря на громкий голос женщины, никто из окружающих стол Марии Кондратьевны не обратил на нее внимания, да пожалуй, за общим шумом ее никто и не слышал. Калина Иванович присмотрелся к окружающей обстановке, хлопнул рукой по диванчику и спросил:
   - Я вас так понимаю, товарищ, что эта мебель для вас подходить?
   -Эта мебель? - обрадовалась женщина. - Да это же прелесть что за мебель!..
   - Так в чем же дело? - сказал Калина Иванович. - Раз она к вам подходить, а здесь стоит без последствия, - забирайте себе эту мебель для ваших детишек.
   Глаза взволнованной женщины, до того момента внимательно наблюдавшие мимику Калины Ивановича, вдруг перевернулись на месте и снова уставились на Калину Ивановича:
   - Это как же?
   - Обыкновенно как: выносите и ставьте на ваши подводы.
   - Господи, а как же?
   - Если вы насчет документов, то не обращайте внимания: найдутся паразиты, столько бумажек напишуть, что и не рады будете. Забирайте.
   - Ну, а если спросят, как же я скажу, кто разрешил?
   - Так и скажите, что я разрешил.
   - Значит, вы разрешили?
   - Да, я разрешил.
   - Господи! - радостно простонала женщина и с легкостью моли выпорхнула из комнаты.
   Через минуту она снова впорхнула, уже в сопровождении двух десятков детей. Они весело набросились на стулья, креслица, полукреслица, диванчики и с некоторым трудом начали вытаскивать их в двери. Треск пошел по всему кабинету, и на этот треск обратила внимание Мария Кондратьевна. Она поднялась за столом и спросила:
   - Что это вы делаете?
   - А вот выносим, - сказал смуглый мальчуган, тащивший кресло с товарищем.
   - Так нельзя ли потише, - сказала Мария Кондратьевна и села продолжать свое наробразовское дело. Калина Иванович разочарованно посмотрел на меня.
   - Ты чув? Как же это такое можно? Так они ж, паразиты, детишки эти, все вытащут?
   Я уже давно с восторгом смотрел на похищение кабинета Марии Кондратьевны и возмущаться был не в состоянии. Два мальчика дернули за наш диванчик, мы предоставили им полную возможность вытащить и его. Хлопотливая женщина, сделав несколько последних петель вокруг своих воспитанников, подбежала к Калине Ивановичу, схватила его руку и с чувством затрясла ее, наслаждаясь смущенно улыбающимся лицом великодушного человека.
   - А как же вас зовут? Я же должна знать. Вы нас прямо спасли!
   - Да для чего вам знать, как меня зовут? Теперь, знаете, о здравии уже не возглашают, за упокой как будто еще рано...
   - Нет, скажите, скажите...
   - Я. знаете, не люблю, когда меня благодарят...
   - Калина Иванович Сердюк, вот как зовут этого доброго человека, - сказал я с чувством.
   - Спасибо вам, товарищ Сердюк, спасибо!
   - Не стоить. А только вывозите ее скорей, а то кто-нибудь придеть да еще переменить.
   Женщина улетела на крыльях восторга и благодарности. Калина Иванович поправил пояс на своем плаще, откашлялся и закурил трубку.
   - А зачем ты сказал? Оно и так было бы хорошо. Не люблю, знаешь, когда меня очень благодарят... А интересно все-таки: довезет чи не довезет?
   Скоро окружение Марии Кондратьевны рассосалось по другим помещениям наробраза, и мы получили аудиенцию. Мария Кондратьевна быстро с нами покончила, рассеянно посмотрела вокруг и заинтересовалась:
   - Куда это мебель вынесли, интересно? Оставили мне пустой кабинет.
   - Это в один детский сад, - произнес серьезно Калина Иванович, отвалившийся на спинку стула.
   Только через два дня каким-то чудом выяснилось, что мебель была вывезена с разрешения Калины Ивановича. Нас приглашали в наробраз, но мы не поехали. Калина Иванович сказал:
   - Буду я там из-за каких-то стульев ездить! Мало у меня своих болячек?
   Вот по всем этим причинам Калина Иванович чувствовал себя несколько смущенным.
   - Доброе дело сделали. Что ж тут такого?
   - Как же вам не стыдно? Какое вы имели право разрешать?
   Калина Иванович любезно повернулся на стуле:
   - Я имею право все разрешать, и всякий человек. Вот я вам сейчас разрешаю купить себе имение, разрешаю - и все. Покупайте. А если хотите, можете и даром взять, тоже разрешаю.
   - Но ведь и я могу разрешить, - Мария Кондратьевна оглянулась, - скажем, вывезти все эти табуретки и столы?
   - Можете.
   - Ну и что? - смущенно продолжала настаивать Мария Кондратьевна.
   - Ну, и ничего.
   - Ну, так как же? Возьмут и вывезут?
   - Кто вывезеть?
   - Кто-нибудь.
   - Хэ-хэ-хэ, нехай вывезеть, - интересно будет посмотреть, какой он сам отседова поедеть?
   - Он не поедет, а его повезут, - сказал, улыбаясь, Задоров, давно уже стоявший за спиной Марии Кондратьевны.
   Мария Кондратьевна покраснела, посмотрела снизу на Задорова и неловко спросила:
   - Вы думаете? Задоров открыл все зубы:
   - Да, мне так кажется.
   - Разбойничья какая-то философия, - сказала Мария Кондратьевна. - Так вы воспитываете ваших воспитанников? - строго обратилась она ко мне.
   - Приблизительмо так...
   - Какое же это воспитание? Мебель растащили из кабинета, что это такое, а? Кого вы воспитываете? Значит, если плохо лежит, бери, да?
   Нас слушала группа колонистов, и на их физиономиях был написан самый живой интерес к завязавшейся беседе. Мария Кондратьевна горячилась, в ее тоне я различал хорошо скрываемые неприязненные нотки. Продолжать спор в таком направлении мне не хотелось. Я сказал миролюбиво:
   - Давайте по этому вопросу когда-нибудь поговорим основательно, ведь вопрос все-таки сложный. Но Мария Кондратьевна не уступала:
   - Да какой тут сложный вопрос! Очень просто: у вас кулацкое воспитание.
   Калина Иванович понял серьезность ее раздражения и подсел к ней ближе.
   - Вы не сердитесь на меня, старика, а только нельзя так говорить: кулацкое. У нас воспитания совецькая. Я, конечно, пошутив, думав, тут же и хозяйка сидит, посмеется да и все, а может, и обратить внимание, что вот у детишек стульев нету. А хозяйка плохая: из-под носа у нее вынесли мебель, а она теперь виноватых шукаеть: кулацькая воспитания...
   - Значит, и ваши воспитанники будут так делать? - уже слабо защищалась Мария Кондратьевна
   - И пущай себе делають."
   - Для чего?
   ~ А вот, чтобы плохих хозяев учить.
   Из-за толпы колонистов выступил Карабанов и протянул Марии Кондратьевне палочку, на которую был привязан белоснежный носовой платой - сегодня их выдали колонистам по случаю праздника.
   - Ось, подымайте белый флаг, Мария Кондратьевна, и сдавайтесь скорийше.
   Мария Кондратьевна вдруг засмеялась, и заблестели у нее глаза:
   - Сдаюсь, сдаюсь, нет у вас кулацкого воспитания, никто меня не обмошеннhчал, сдаюсь, дамсоцвос сдается!
   Ночью, когда в чужом кожухе вылез я из суфлерской будки, в опустевшем зале сидела Мария Кондратьевна и внимательно наблюдала за последними движениями колонистов. За сценой высокий дискант Тоськи Соловьева требовал:
   - Семен, Семен, а костюм ты сдал? Сдавай костюм, а потом уходи.
   Ему отвечал голос Карабанова:
   - Тосечка, красавец, чи тебе повылазило: я ж играл Сатина.
   - Ах, Сатина! Ну, тогда оставь себе на память. На краю сцены стоит Волохов и кричит в темноту:
   - Галатенко, так не годится, печку надо потушить!
   - Та она и сама потухнет, - отвечает сонным хрипом Галатенко.
   - А я тебе говорю: потуши. Слышал приказ, не оставлять печек.
   - Приказ, приказ! - бурчит Галатенко. - Потушу... На сцене группа колонистов разбирает ноwлежные нары, и кто-то мурлычет: "Солнце всходит и заходит".
   - Доски эти в столярную завтра, - напоминает Митька Жевелий и вдруг орет: - Антон! А, Антон! Из-за кулис отвечает Братченко:
   - Агов, а чего ты, как ишак?
   - Подводу дашь завтра?
   - Та дам.
   - И коня?
   - А сами не довезете? "- Не хватит силы.
   - А разве тебе мало овса дают?
   - Мало?
   - Приходи, я дам.
   Я подхожу к Марии Кондратьевне.
   - Вы где ночуете?
   - Я вот жду Лидочку. Она разгримируется и проводит меня к себе... Скажите, Антnн Семенович, у вас такие милые колонисты, но ведь это так тяжело: сейчас очень поздно, они еще работают, а устали как, воображаю! Неужели им нельзя дать чего-нибудь поесть? Хотя бы тем, котор{е работали.
   - Работали все, на всех нечего дать.
   - Ну, а вы сами, вот ваши педагоги, сегодня и играли, и интересно все, - почему бы вам не собраться, посидеть, поговорить, ну, и... закусить. Почему?
   - Вставать в шесть часов, Мария Кондратьевна.
   - Только потому?
   - Видите ли, в чем дело, - сказал я этой милой, доброй женщине, - наша жизнь гораздо более суровая, тем кажется. Гораздо суровее.
   Мария Кондратьевна задумалась. Со сцены спрыгнула Лидочка и сказала:
   - Сегодня хороший спектакль, правда?