8. ДЕВЯТЫЙ И ДЕСЯТЫЙ ОТРЯДЫ

   В начале июля мы получили мельницу в аренду на три года, с платой по три тысячи рублей в год. Получили в полное свое распоряжение, отказавшись от каких бы то ни было компаний. Дипломатические сношеная с сельсоветом снова были прерваны, да и дни самого сельсовета были уже сочтену. Завоевание мельницы было победой нашего комсомола на втором участке боевого фронта.
   Неожиданно для себя колония начала заметно богатеть и приобретать стиль солидного, упорядоченного и культурного хозяйства.
   Если так недавно на покупку двух лошадей мы собирались с некоторым напряжением, то в середине лета мы уже могли без труда ассигновать довольно большие суммы на хороших коров, на стадо овец, на новую мебель.
   Между делом, почти не затрудняя наших смет, затеял Шере постройку нового коровника, и не успели мы опомниться, как стояло уже на краю двора новое здание, приятное и основательное, и перед ним расположил Шере цветник, в мелкие кусочки разбивая предрассудок, по которому коровник - это место грязи и зловония. В новом коровнике стояло новых пять симменталок, а из наших телят вдруг подрос и поразил нас и даже Шере невиданными статями бык, называемый Цезарем.
   Шере очень трудно было получить паспорт на Цезаря, но симментальские стати его были настолько разительны, что паспорт нам все-таки выдали. Имел паспорт и Молодец, с паспортом жил и Василий Иванович, шестнадцатипудовый кнур *, которого я давно вывез из опытной станции, - чистокровный англичанин, названный Василием Ивановичем в честь старого Трепке.
   
   * Кнур- кабан (укр.)
   
   Вокруг этих знатных иностранцев - немца, бельгийца и англичанина - легче было организовать настоящее племенное хозяйство.
   Царство десятого отряда Ступицына - свинарня - давно уже обратилось в серьезнже учреждение, которое по своей мощности и племенной чистоте считалось в нашем округе первым после опытной станции.
   Десятый отряд, четырнадцать колонистов, работал всегда образцово. Свинарня - это было такое место в колонии, о котором ни у кого ни на одну минуту не возникало сомнений. Свинарня, великолепная трепкинская постройка пустотелого бетона, стояла посреди нашего двора, это был наш геометрический центр, и она настолько була вылощена и так всем импонировала, что в голову никому не приходило поднять вопрос о шокировании колонии имени Горького.
   В свинарню допускался редкий колонист. Многие новичви бывали в свинарне только в порядке специальной образовательной экскурсии; вообще для входа в свинарню требовался пропуск, подписанный мною или Шере. Поэтому в глазах колонистов и селян работа десятого отряда была окружена многими тайнами, проникнуть в которые считалось особой честью.
   Сравнительно легкий доступ - с разрешения командира десятого отряда Ступицына - был в так называемую приемную. В этом помещении жили поросята, назначенные к продаже, и производилась случка селянских маток.
   В приемной клиенты платили деньги, по три рубля за прием; помощнак Ступицына и казначей, Овчаренко, выдавали квитанции. В приемной же продавались поросята по твердой цене за килограмм, хотя селяне и доказывали, что смешно продавать поросят на вес, что такое нигде не видано.
   Большой наплыв гостей в приемной бывал во время опороса. Шере оставлял от каждого опороса только семь поросят, самых крупных - первенцев, всех остальных отдавал охотникам даром. Тут же Ступицын инструктировал покупателей, как нужно ухаживать за поросенком, отнимаемым от матки, как нужно кормить его при помощи соски, как составлять молоко, как купать, когда переходить на другой корм. Молочные поросята раздавались только по удостоверениям комнезама, а так как у Шере заранее были известны все дни опороса, то у дверей свинарни всегда висел график, в котором было написано, когда приходить за поросятами тому или другому гражданину.
   Эта раздача поросят прославила нас по всей округе, и у нас завелось много друзей среди селянства. По всем окрестным селам заходили хорошие английские свиньи, которые, может быть, и не годились на племя, но откармливались - лучше не надо.
   Следующее отделение свинарни был поросятник. Это настоящая лаборатория, в которой производились пристальные наблюдения за каждым индивидуумом, раньше чем определялся его жизненный путь. Поросят у Шере собиралось несколько сот, в особенности весной. Многих талантливых "пацанов" колонисты знали в лицо и внимательно, с большой ревностью следили за их развитием. Самые выдающиеся личности известны были и мне, и Калине Ивановичу, и совету командиров, и многим колонистам. Например, со дня рождения пользовался нашим общим вниманием сын Василия Ивановича и Матильды. Он родился богатырем, с самого начала показал все потребные качества и назначался в наследники своему отцу. Он не обманул наших ожиданий и скоро был помещен в особняке рядом с папашей под именем Петра Васильевича, названного так в честь молодого Трепке.
   Еще дальше помещалась откормочная. Здесь царили рецепты, данные взвешивания, доведенные до совершенства мещанское счастье и тишина. Если в начале откорма некоторые индивиды еще проявляли признаки философии и даже довольно громко излагали кое-какие формулы мировоззрения и мироощущения, то через месяц они молча лежали на подстилке и покорно переваривали свои рационы. Биографии их заканчивались принудительным кормлением, и наступал, наконец, момент, когда индивид передавался в ведомство Калины Ивановича, и Силантий на песчаном холме, у старого парка, без единой философской судороги превращал индивидуальности в продукт, а у дверей кладовой Алешка Волков приготовлял бочки для сала.
   Последнее отделение - маточная, но сюда могли входить только первосвященники, и я всех тайн этого святилища не знаю.
   Свинарня приносила нам большой доход; мы никогда даже не рассчитывали, что так быстро придем к рентабельному хозяйству. Упорядоченное до конца полевое хозяйство Шере приносило нам огромные запасы кормов: бурака, тыквы, кукурузы, картофеля. Осенью мы насилу-насилу все это могли спрятать.
   Получение мельницы открывало широкие дороги впереди, Мельница давала нам не только плату за помол - четыре фунта с пуда зерна, но давала и отруби - самый драгоценный корм для наших животных.
   Мельница имела значение и в другом разрезе: она ставила нас в новые отношения ко всему окрестному селянству, и эти отношения давали нам возможность вести ответственную большую политику. Мельница - это колонийский наркоминдел. Здесь шагу нельзя было ступить, чтобы не очутиться в сложнейших переплетах тогдашних селянских конъюнктур. В каждом селе были комнезамы, большею частью активные и дисциплинированные, были середняки, кругленькие и твердые, как горох, и, как горох, рассыпанные в отдельные, отталкивающиеся друг от друга силы, были и "хозяева" - кулаки, охмуревшие в своих хуторских редутах и одичавшие от законсервированной злобы и неприятных воспоминаний.
   Получивши мельницу в свое распоряжение, мы сразу объявили, что желаем иметь дело с целыми коллективами и коллективам будем предоставлять первую очередь, Просили производить запись коллективов заранее. Незаможники легко сбивались в такие коллективы, приезжали своевременно, строго подчинялись своим уполномоченным, очень просто и быстро производили расчет, и работа на мельнице катилась, как по рельсам. "Хозяева" составили коллективы небольшие, но крепко сбитые взаимными симпатиями и родственными связями. Они орудовали как-то солидно-молчаливо, и часто даже трудно было разобрать, кто у них старший.
   Зато, когда приезжала на мельницу компания середняков, работа колонистов обращалась в каторгу. Они никогда не приезжали вместе, а растягивались на целый день. Бывал у них и уполномоченный, но он сдавал свое зерно, конечно, первым и немедленно уезжал домой, оставляя взволнованную разными подозрениями и несправедливостями толпу. Позавтракав - по случаю путешествия - с самогоном, наши клиенты приобретали большую наклонность к немедленному решению многих домашних конфликтов и после словесных прений и хватании друг друга "за грудки" из клиентов обращались к обеду в пациентов перевязочного пункта Екатерины Григорьевны, в бешенство приводя колонистов. Командир девятого отряда, работавший на мельнице, Осадчий нарочно приходил в больницу ссориться с Екатериной Григорьевной:
   - На что вы его перевязываете? Разве их можно лечить? Это ж граки, вы их не знаете. Начнете лечить, так они все перережутся. Отдайте их нам, мы сразу вылечим. Лучше посмотрели бы, что на мельнице делается!
   И девятый отряд и заведующий мельницей Денис Кудлатый, правду нужно сказать, умели лечить буянов и приводить их к порядку, с течением времени заслужив в этой области большую славу и добившись непогрешимого авторитета.
   До обеда хлопцы еще спокойно стоят у станков посреди бушующего моря матерных эпиграмм, эманаций самогона, размахивающих рук, вырываемых друг у друга мешков и бесконечных расчетов за очередь, перепутанных с какими-то другими расчетами и воспоминаниями. Наконец, хлопцы не выдерживают. Осадчий запирает мельницу и приступает к репрессиям. Тройку-четверку самых пьяных и матерящихся члены девятого отряда, подержав секунду в объятиях, берут под руки и выводят на берег Коломака. С самым деловым видом, мило разговаривая и уговаривая, их усаживают на берегу и с примерной добросовестностью обливают десятком ведер воды. Подвергаемый экзекуции сначала не может войти в суть происходящих событий и упорно возвращается к темам, затронутым на мельнице. Осадчий, расставив черные от загара ноги и заложив руки в карманы трусиков, внимательно прислушивается к бормотанию пациента и холодными серыми глазами следит за каждым его движением.

 - Этот еще три раза "мать" сказал. Дай ему еще три ведра.
   Озабоченный Лапоть снизу с берега, с размаху подает указанное количество и после этого деланно серьезно, как доктор, рассматривает физиономию пациента.
   Пациент, наконец, начинает что-то соображать, протирает глаза, трясет головой, даже протестует:
   - Есть такие права? Ах, вы, мать вашу... Осадчий спокойно приказывает:
   - Еще одну порцию.
   - Есть одну порцию аш два о, - ладно и ласково говорит Лапоть и, как последнюю драгоценную дозу лекарства, выливает из ведра на голову бережно и заботливо. Нагнувшись к многострадальной мокрой груди, он так же ласково и настойчиво требует:
   - Не дышите... Дышите сильней... Еще дышите... Не дышите.
   К общему восторгу окончательно замороченный пациент послушно выполняет требования Лаптя, то замирает в полном покое, то начинает раздувать живот и хэкать. Лапоть с просветленным лицом выпрямляется:
   - Состояние удовлетворительное: пульс 370, температура 15.
   Лапоть в таких случаях умеет не улыбаться, и вся процедура выдерживается в тонах высоконаучных. Только ребята у реки хохочут, держа в руках пустые ведра, да толпа селян стоит на горке и сочувственно улыбается. Лапоть подходит к этой толпе и вежливо, серьезно спрашивает:
   - Кто следующий? Чья очередь в кабинет водолечения?
   Селяне с открытым ртом, как нектар, принимают каждое слово Лаптя и начинают смеяться за полминуты до произнесения этого слова.
   - Товарищ профессор, - говорит Лапоть Осадчему, - " больных больше нет.
   - Просушить выздоравливающих, - отдает распоряжение Осадчий.
   Девятый отряд с готовностью начинает укладывать на травке и переворачивать под солнцем действительно приходящих в себя пациентов. Один из них уже трезвым голосом просит, улыбаясь:
   - Та не треба... я и сам... я вже здоровый. Вот только теперь и Лапоть добродушно и открыто смеется и докладывает:
   - Этот здоров, можно выписать.
   Другие еще топорщатся и даже пытаются сохранить в действии прежние формулы: "Да ну вас...", но короткое напоминание Осадчего о ведре приводит их к полному состоянию трезвости, и они начинают упрашивать:
   - Та не нада, честное слово, якось вырвалось, привычка, знаете...
   Лапоть таких исследует очень подробно, как самых тяжелых, и в это время хохот колонистов и селян доходит до высших выражений, прерываемый только для того, чтобы не пропустить новых перлов диалога:
   - Говорите, привычка? Давно это с вами?
   - Та що вы, хай бог милуеть, - краснеет и смущается пациент, но как-нибудь решительно протестовать боится, ибо у реки девятый отряд еще не оставил ведер.
   - Значит, недавно? А родители ваши матюкались?
   - Та само ж собой, - неловко улыбается пациент.
   - А дедушка?
   - Та и дедушка...
   - А дядя?
   - Ну да ж...
   - А бабушка?
   - Та натурально... Э, шо вы, бог с вами. Бабушка, мабуть, нет...
   Вместе со всеми и Лапоть радуется тому, что бабушка была совершенно здорова. Он обнимает мокрого больного.
   - Пройдет, я говорю: пройдет. Вы к нам чаще приезжайте, мы за лечение ничего не берем.
   И больной, и его приятели, и враги умирают от припадков смеха. Лапоть серьезно продолжает, направляясь уже к мельнице, где Осадчий отпирает замок:
   - А если хотите, мы можем и на дом выезжать. Тоже бесплатно, но вы должны заявить за две недели, прислать за профессором лошадей, а кроме того, ведра и вода ваши. Хотите и папашу вашего вылечим. И мамашу можно.
   - Та мамаша у него не болееть такой болезнею, - сквозь хохот заявляет кто-то.
   - Позвольте, я же вас спрашивал о родителях, а вы сказали: та само собой.
   - Та ну, - поражается выздоровевший. Селяне приходят в полное восхищение:
   - А га-га-га-га... от смотри ж ты... на ридну маты чого наговорыв...
   - Хто?
   - Та... Явтух же той... хворый, хворый... Ой, не мо-жу, ой пропав, слово чести, пропав, от сволочь! Ну и хлопець же, та хочь бы тоби засмиявся... Добрый доктор...
   Лаптя почти с триумфом вносят в мельницу, и в машинное отделение отдается приказание продолжать. Теперь тон работы диаметрально противоположный: клиенты с чрезмерной даже готовностью исполняют все распоряжения Кудлатого, беспрекословно подчиняются установленной очереди и с жадностью прислушиваются к каждому слову Лаптя, который действительно неистощим и на слово и на мимику. К вечеру помол оканчивается, и селяне нежно пожимают колонистам руки, а усаживаясь на воз, страстно вспоминают:
   - А бабушка, каже... Ну и хлопець. От на сэло хочь бы по одному такому, так нихто и до церквы нэ ходыв бы.
   - Гей, Карпо, що, просох? Га? Просох? А голова як? Все добре? А бабушка? Га-га-га-га...
   Карпо смущенно улыбается в бороду, поправляя мешки на возу, и вертит головой
   - Не думав ничего, а попав в больницю...
   - А ну, матюкнысь, чи ни забув?
   - Э, ни, тепера разви, як Сторожево проидэмо, то може на коня заматюкаеться...
   - Га-га-га-га...
   Слава о водолечебнице девятого отряда скоро разнеслась кругом, и приезжающие к нам помольцы то и дело вспоминали об этом прекрасном учреждении и непременно хотели ближе познакомиться с Лаптем. Лапоть серьезно и дружелюбно подавал им руку:
   - Я только первый ассистент. А главный профессор вот: товарищ Осадчий.
   Осадчий холодно оглядывает селян. Селяне осторожно хлопают Лаптя по голым плечам:
   - Систент? У нас тепера и на сели, як бува хто загнеть, так кажуть: чи не привесты до тебе водяного ликаря з колонии. Во кажуть, вин можеть и до дому выехаты...
   Скоро на мельнице мы добились нашего тона. Было оживленно, весело и бодро, дисциплина ходила на строгих мягких лапах и осторожно, "за ручку", переставляла случайных нарушителей на правильные места.
   В июле мы провели перевыборы сельсовета. Без боя Лука Семенович и его друзья сдали позиции. Председателем стал Павло Павлович Николаенко, а из колонистов в сельсовет попал Денис Кудлатый.