11. ПЕРВЫЙ СНОП

   Последние дни мая по очереди приносили нам новые подарки: новые площадки двора, новые двери и окна, новые запахи во дворе и новые настроения. Последние припадки лени теперь легко уже сбрасывались. Все сильнее начинал блестеть впереди праздник нашей победы. Из недр монастырской горы, из глубин бесчисленных келий выходил на поверхность последний чад прошлого, и его немедленно подхватывал летний услужливый ветер и уносил куда-то далеко, на какие-то свалки истории.
   Ветру теперь не трудно было работать: упорные ломы сводных за две недели своротили к черту вековую саженную стену. Коршун, Мэри и посвежевшие кони Куряжа, получившие в совете командиров приличные имена: Василек, Монах, Орлик - развезли кирпичный прах куда следует: что покрупнее и поцелее - на постройку свинарни, что помельче - на дорожки, овражки, ямы. Другие сводные с лопатами, тачками, носилками расширили, расчистили, утрамбовали крайние площадки нашей горы, раскопали спуски в долину, уложили ступени, а бригада Борового уже наладила десяток скамеек, чтобы поставить их на специальных террасках и поворотах. В нашем дворе стало светло и просторно, прибавилось неба, и зеленые украшения и привольные дали горизонта расположились вокруг нас широчайшей рамой.
   И во дворе и вокруг горы давно уничтожили останки соцвосовских миллионов, и наш садовник Мизяк, человек молчаливый и сумрачный, какими часто бывают некрасивые мужья красавиц, уже вскапывал с ребятами обочины двора и дорожек и складывал в аккуратные кучки износившиеся кирпичики монашеских тротуаров.
   На северном краю двора делали фундамент для свинарни. Свинарня делалась настоящая, с хорошими станками. Шере уже не похож на погорельца, сейчас и он почувствовал архимедовский восторг: ежедневно выходили на работу больше тридцати сводных отрядов, в наших руках ощущалась огромная сила. И я увидел, какие страшные запасы рабочего аппетита заложены в Шере. Он еще больше похудел от жадности: работы много, рабочей силы много, только в нем самом имеют пределы силы организатора. Эдуард Николаевич уменьшил сон, удлинил как будто ноги, вычеркнул из распорядка дня разные излишества вроде завтраков, обедов и ужинов- и все-таки не успевал всего сделать.
   На нашей сотне гектаров Шере хотел в полтора месяца пройти тот путь, который на старом месте мы проходили в шесть лет. Он бросал большие сводные на прополку полей, на выщипывание самой ничтожной травки, он без малейшего содрогания перепахивал неудачные участки и прилаживал к ним какие-то особенные поздние культуры По полям прошли прямые, как лучи, межи, очищенные от сорняка и украшенные, как и раньше, визитными карточками "королей андалузских" и "принцесс" разных сортов. На центральном участке, у самой полевой дороги, Шере раскинул баштан, снисходя к моим педагогическим перспективам. В совете командиров отметили это начинание как весьма полезное, и Лапоть немедленно приступил к учету разной заслуженной калечи, чтобы из ее элементов составить специальный отряд баштанников.
   Как ни много было работы у Шере, а хватило сил наших и на сводный отряд для очистки пруда. Командиром сводного назначили Карабанова. Сорок голых хлопцев, опоясав бедра самыми негодными трусиками, какие только нашлись у Дениса Кудлатого, приступили к спуску воды. На дне пруда нашлось много интересных вещей: винтовки, обрезы, револьверы Карабанов говорил:
   - Если тут хорошо поискать, то и штаны найдутся. Я так думаю, что сюда и штаны бросили, бо без штанов тикать легче...
   Оружие из грязи вытащить было нетрудно, но вытащить самую грязь оказалось очень тяжелым делом. Пруд был довольно большой, выносить грязь ведрами и носилками - когда кончишь работу? Только когда приспособили к делу четверку лошадей и специально изобретенные дощатые лопасти, толща грязи начала заметно - уменьшаться.
   "Особый второй сводный" Карабанова во время работы был исключительно красив. Вымазанные до самой макушки хлопцы сильно походили на чернокожих, их трудно было узнавать в лицо, их толпа казалась прибывшей из неизвестной далекой страны. Уже на третий день мы получили возможность любоваться зрелищем, абсолютно невозможным в наших широтах: хлопцы вышли на работу, украсив бедра стильными юбочками из листьев акации, дуба и подобных тропических растений. На шеях, на руках, на ногах у них появились соответствующие украшения из проволоки, полосок листового железа, жести. Многие ухитрились пристроить к носам поперечные палочки, а на ушах развесить серьги из шайб, гаек, гвоздиков.
   Чернокожие, конечно, не знали ни русского, ни украинского языков и изъяснялись исключительно на неизвестном колонистам туземном наречии, отличающемся крикливостью и преобладанием непривычных для европейского уха гортанных звуков. К нашему удивлению, члены особого второго сводного не только понимали друг друга, но и отличались чрезвычайной словоохотливостью, и над всей огромной впадиной пруда целый день стоял невыносимый гомон. Залезши по пояс в грязь, чернокожие с криком прилаживают Стрекозу или Коршуна к нескладному дощатому приспособлению в самой глубине ила и орут благим матом.
   Карабанов, блестящий и черный, как и все, сделавший из своей шевелюры какой-то выдающегося безобразия кок, вращает огромными белыми глазами и скалит страшные зубы:
   - Каррамба!
   Десятки пар таких же диких и таких же белых глаз устремляются в одну точку, куда показывает вся в браслетах экзотическая рука Карабанова, кивают головами и ждут. Карабанов орет:
   - Пхананяй, пхананяй!
   Дикари стремглав бросаются на приспособление и тесной дикой толпой, с напряжением и воплем помогают Стрекозе вытащить на берег целую тонну густого, тяжелого ила.
   Эта этнографическая возня особенно оживляется к вечеру, когда на склоне нашей горы рассаживается вся колония и голоногие пацаны с восхищением ожидают того сладкого момента, когда Карабанов заорет: "Горлы резыты!.." и чернокожие с свирепыми лицами кровожадно бросятся на белых. Белые в ужасе спасаются во двор колонии, из дверей и щелей выглядывают их перепуганные лица. Но чернокожие не преследуют белых, и вообще дело до каннибальства не доходит, ибо хотя дикари и не знают русского языка, тем не менее прекрасно понимают, что такое домашний арест за принос грязи в жилое помещение.
   Только один раз счастливый случай позволил дикарям действительно покуражиться над белым населением в окрестностях столичного города Харькова.
   В один из вечеров после сухого жаркого дня с запада пришла грозовая туча. Заворачивая под себя клокочущий серый гребень, туча поперек захватила небо, зарычала и бросилась на нашу гору. Особый второй сводный встретил тучу с восторгом, дно пруда огласилось торжествующими криками. Туча заколотила по Куряжу из всех своих батарей тяжелыми тысячетонными взрывами и вдруг, не удержавшись на шатких небесных качелях, свалилась на нас, перемешав в дымящемся вихре полосы ливня, громы, молнии и остервенелый гнев. Особый второй сводный ответил на это душераздирающим воплем и исступленно заплясал в самом центре хаоса.
   Но в этот приятный момент на край горы в сетке дождя вынесся строгий, озабоченный Синенький и заиграл закатисто-разливчатый сигнал тревоги. Дикари потушили пляски и вспомнили русский язык:
   - Чего дудишь? А? У нас?.. Где?
   Синенький ткнул трубой на Подворки, куда уже спешили в обход пруда вырвавшиеся из двора колонисты. В сотне метров от берега жарким обильным костром полыхала хата, и возле нее торжественно ползали какие-то элементы процессии. Все сорок чернокожих во главе с вождем бросились к хате. Десятка полтора испуганных баб и дедов в этот момент наладили против прибежавших раньше колонистов заграждение из икон, и один из бородачей кричал;
   - Какое ваше дело? Господь бог запалил, господь бог и потушит...
   Но, оглянувшись, и бородач и другие верующие убедились, что не только господь бог не проявляет никакой пожарной заботы, но попустительством божиим решающее участие в катастрофе предоставлено нечистой силе:
   на них с дикими криками несется толпа чернокожих, потрясая мохнатыми бедрами и позванивая железными украшениями. Черномазые лица, исковерканные носовыми палками и увенчанные безобразными коками, не оставляли никакого места для сомнений, у этих существ не могло быть, конечно, иных намерений, как захватить всю процессию и утащить ее в пекло. Деды и бабы пронзительно закричали и затопали по улице в разные стороны, прижимая иконы под мышками. Ребята бросились к конюшне и к коровнику, но было уже поздно: животные погибли. Разгневанный Семен первым попавшимся в руки поленом высадил окно и полез в хату. Через минуту в огне вдруг показалась седая бородатая голова, и Семен закричал из хаты:
   - Принимай дида, хай ему...
   Ребята приняли деда, а Семен выскочил в другое окно и запрыгал по зеленому мокрому двору, спасаясь от ожогов. Один из чернокожих понесся в колонию за линейкой.
   Туча уже унеслась на восток, растянув по небу черный широкий хвост. Из колонии прилетел на Молодце Антон Братченко:
   - Линейка сейчас будет... А граки ж где? Чего тут одни хлопцы?
   Мы уложили деда на линейку и потянулись за ним в колонию. Из-за ворот и плетней на нас смотрели неподвижные лица и одними взглядами предавали нас анафеме
   Село отнеслось к нам холодно, хотя и доходили до нас слухи, что народившаяся в колонии дисциплина жителями одобряется.
   По субботам и воскресеньям наш двор наполнялся верующими. В церковь обычно заходили только старики, молодежь предпочитала прогуливаться вокруг храма. Наши сторожевые сводные и этим формам общения - г нами или с богами? - положили конец На время богослужения выделялся патруль, надевал голубые повязки и предлагал верующим такую альтернативу:
   - Здесь вам не бульвар. Или проходите в церковь, или вычищайтесь со двора. Нечего здесь носиться с вашими предрассудками.
   Большинство верующих предпочитало вычищаться. До поры до времени мы не начинали наступления против религии. Напротив, намечался даже некоторый контакт между идеалистическим и материалистическим мировоззрением.
   Церковный совет иногда заходил ко мне для разрешения мелких погранвопросов. И однажды я не удержался и выразил некоторые свои чувства церковному совету:
   - Знаете что, деды! Может быть, вы выберетесь в ту церковь, что над этим самьш... чудотворным источником, а? Там теперь все очищено, вам хорошо будет...
   - Гражданин начальник, - сказал староста, - как же мы можем выбраться, если то не церковь, а часовня вовсе? Там и престола нет... А разве мы вам мешаем?
   - Мне двор нужен. У нас повернуться негде. И обратите внимание! у нас все покрашено, побелено, в порядке, а ваш этот собор стоит ободранный, грязный... Вы выбирайтесь, а я собор этот в два счета раскидаю, через две недели цветник на том месте будет.
   Бородатые улыбаются, мой план им по душе, что ли...
   - Раскидать не штука, - говорит староста. - А построить как? Хе-хе! Триста лет тому строили, трудовую копейку на это дело не одну положили, а вы теперь говорите: раскидаю. Это вы так считаете, значит; вера как будто умирает. А вот увидите, не умирает вера... народ знает...
   Староста основательно уселся в апостольское кресло, и даже голос у него зазвенел, как в первые века христианства, но другой дед остановил старосту:
   - Ну, зачем вы такое говорите, Иван Акимович? Гражданин заведующий свое дело наблюдает, он как советская власть, выходит, ему храм, можно так сказать, что и без надобности. А только внизу как вы сказали, - так то часовня. Часовня, да и к довершению, место оскверненное, прямо будем говорить...
   - А вы святой водой побрызгайте, - советует Лапоть.
   Старик смутился, почесал в бороде:
   - Святая вода, сынок, не на каждом месте пользует.
   - Ну... как же не на каждом!..
   - Не на каждом, сынок. Вот если, скажем, тебя покропить, не поможет ведь, правда?
   - Не поможет, пожалуй, - сомневается Лапоть.
   - Ну, вот видишь, не поможет. Тут с разбором нужно.
   - Попы с разбором делают?
   - Священники наши? Они понимают, конечно. Понимают, сынок.
   - Они-то понимают, что им нужно, - сказал Лапоть, - а вы не понимаете. Пожар вчера был... Если бы не хлопцы, сгорел бы дед. Как тепленький, сгорел бы.
   - Значит, господу угодно так. Сгореть такому старому, может, уготовано было от господа бога.
   - А хлопцы впутались и помешали... Старик крякнул:
   - Молодой ты, сынок, об этих делах размышлять.
   - Ага?
   - А только под горой часовня. Часовня, да, и престола не имеет.
   Деды ушли, смиренно попрощавшись, а на другой день нацепили на стены собора веревки и петли, и на них повисли мастера с ведрами. Потому ли, что устыдились ободранных стен храма, потому ли, что хотели доказать живучесть веры, но церковный совет ассигновал на побелку собора четыреста рублей. Контакт.
   Колонисты до поры до времени к собору относились без вражды, скорее с любопытством. Пацаны обратились ко мне с просьбой:
   - Ведь можно же нам посмотреть, что они там делают в церкви?
   - Посмотрите.
   Жорка предупредил пацанов:
   - Только смотрите, не хулиганить. Мы боремся с религией убеждением и перестройкой жизни, а не хулиганством.
   - Да что мы, хулиганы, что ли? - обиделись пацаны.
   - И вообще нужно, понимаете, не оскорблять никого, там... Как-нибудь так, понимаете, деликатнее... Так...
   Хотя Жорка делал это распоряжение больше при помощи мимики и жестов, пацаны его поняли.
   - Да знаем, все хорошо будет. Но через неделю ко мне подошел старенький, сморщенный попик и зашептал:
   - Просьба к вам, гражданин начальник. Нельзя, конечно, ничего сказать, ваши мальчики ничего такого не делают, только, знаете... все-таки соблазн для верующих, неудобно как-то... Они, правда, и стараются, боже сохрани, ничего такого не можем сказать, а все-таки распорядитесь, пусть не ходят в церковь.
   - Хулиганят, значит, понемножку?
   - Нет, боже сохрани, боже сохрани, не хулиганят, нет. Ну, а приходят в трусиках, в шапочках этих... как они... А некоторые крестятся, только, знаете, левой рукой крестятся и вообще не умеют. И смотрят в разные стороны, не знают, в какую сторону смотреть, повернется, знаете, то боком к алтарю, то спиной. Ему, конечно, интересно, но все-таки дом молитвы, а мальчики - они же не знают, как это молитва, и благолепие, и страх божий. В алтарь заходят, скромно, конечно, смотрят, ходят, иконы трогают, на престоле все наблюдают, а один даже стал, понимаете, в царских вратах и смотрит на молящихся. Неудобно, знаете.
   Я успокоил попика, сказал, что мешать ему больше не будем, а на собрании колонистов объявил:
   - Вы, ребята, в церковь не ходите, поп жалуется. Пацаны возмутились:
   - Что? Ничего такого не было. Кто заходил, не хулиганил: пройдет, там это, и домой. Это он врет, водолаз!
   - А для чего вы там крестились? Зачем тебе понадобилось креститься? Что ты, в бога веришь, что ли?
   - Так говорили же не оскорблять. А кто их знает, как с ними нужно? Там все какие-то психические. Стоят, стоят, а потом бах на колени и крестятся. Ну, и наши думают, чтобы не оскорблять.
   - Так вот, не ходите, не надо.
   - Да что ж? Мы и не пойдем... А и смешно ж там! Говорят как-то чудно. И все стоят, а чего стоят? А в этой загородке... как она, ага, алтарь, так там чисто, коврики, пахнет так, а только, ха, поп там здорово работает, руки вверх так задирает... Здорово!
   ~ А ты и в алтаре был?
   - Я так зашел, а водолаз как раз задрал руки и лопочет что-то. А я стою и не мешаю ему вовсе, а он говорит:
   иди, иди, мальчик, не мешай. Ну, я и ушел, что мне...
   Ребята были очень заинтересованы, как Густоиван относится к церкви, и он действительно один раз отправился.
   в церковь, но возвратился оттуда очень разочарованный. Лапоть спрашивает его
   - Скоро будешь дьяконом?
   - Не-е... - говорит, улыбаясь, Густоиван.
   - Почему?
   - Та... это, хлопцы говорят, контра... и в церкви там ничего нет... одни картины...
   В середине июня колония была приведена в полный порядок. Десятого июня электростанция дала первый ток, керосиновые лампочки отправили в кладовку. Водопровод заработал несколько позже.
   В середине же июня колонисты перебрались в спальни. Кровати были сделаны почти наново в нашей кузнице, положили новые тюфяки и подушки, но на одеяла у нас не хватило, а покрыть постели разным старьем не хотелось. На одеяла нужно было истратить до десяти тысяч рублей. Совет командиров несколько раз возвращался к этому вопросу, но решение всегда получалось одинаковое, которое Лапоть формулировал так:
   - Одеяла купить - свинарни не кончим. Ну их к свиньям, одеяла?
   В летнее время одеяла были нужны только для парада, очень хотелось всем, до зарезу хотелось на праздник первого снопа приготовить нарядные спальни. А теперь спальни стояли белым пятном на нашем радужном бытии.
   Но нам везло.
   Халабуда часто приезжал в колонию, ходил по спальням, ремонтам, постройкам, гуторил с хлопцами, был очень польщен, что его жито собирались снимать с торжеством. Колонисты полюбились Халабуде, он говорил:

  - Там наши бабы болтают языками то, понимаете, не так, то неправильно, я никак не разберу, хоть бы мне кто-нибудь объяснил, какого им хрена нужно? Работают ребята, стараются, ребята хорошие, комсомольцы. Ты их там дразнишь, что ли?
   Но, отзываясь горячо на все злобы дня, Халабуда холодел, как только разговор заходил об одеялах. Лапоть с разных сторон подъезжал к Сидору Карповичу.
   - Да, - вздыхает Лапоть, - у всех людей есть одеяла, а у нас нет. Хорошо, что Сидор Карпович с нами. Вот увидите, он нам подарит...
   Халабуда отворачивается и недовольно рокочет:
   - Тоже хитрые, подлецы... "Сидор Карпович подарит..."
   На другой день Лапоть прибавляет в ключе один бемоль;
   - Выходит так, что и Сидор Карпович не поможет. Бедные горьковцы!
   Но и бемоль не помогает, хотя мы и видим, что на душе у Сидора Карповича становится "моторошно", как говорят украинцы.
   Однажды под вечер Халабуда приехал в хорошем настроении, хвалил поля, горизонты, свинарню, свиней. Порадовался в спальне отшнурованным постелям, прозрачности вымытых оконных стекол, свежести полов и пухлому уюту взбитых подушек. Постели, правда, резали глаза ослепительной наготой простынь, но я уже не хотел надоедать старику одеялами. Халабуда по собственному почину загрустил, выходя из спален, и сказал:
   - Да, черт его дери... Одеяла нужно... тот, как его... достать.
   Когда мы с Халабудой вышли во двор, все четыреста колонистов стояли в строю, - был час гимнастики. Петр Иванович Горович в полном соответствии со строевыми правилами колонии подал команду:
   - Товарищи колонисты, смирно! Салют! Четыреста рук вспыхнули движением и замерли над рядами повернувшихся к нам серьезных лиц. Взвод барабанщиков закатил далеко к горизонтам четыре такта частой дроби приветствия. Горович подошел с рапортом и вытянулся перед Халабудой:
   - Товарищ председатель комиссии помощи детям! В строю колонистов колонии имени Горького на занятиях гимнастикой триста восемьдесят девять, отсутствуют на дежурстве три, в сторожевом сводном шесть, больных два.
   Бывалый кавалерист, Петр Иванович сделал шаг в сторону и открыл глазам Сидора Карповича раздвинутый на широкие спортивные интервалы, замерший в салюте очаровательный строй горьковцев.
   Сидор Карпович взволнованно дернул ус, посерьезнел раз в десять против обычного, стукнул суковатой палкой о землю и сказал громко неизменным своим басом:
   - Здорово, хлопцы!
   Сидору Карповичу пришлось основательно хлопнуть глазами, когда звонкий хор четырехсот молодых веселых глоток ответил!
   - Дра!..
   Халабуда не выдержал, улыбнулся, оглянулся и смущенно рокотнул:
   - Ишь, стервецы! До чего насобачились! Это... я вот скажу им... одну вещь скажу.
   - Вольно стоять!
   Колонисты отставили правую ногу, забросили руки за спину, колыхнули талией и улыбнулись Сидору Карповичу.
   Сидор Карпович еще раз стукнул палкой о землю, еще раз дернул за ус.
   - Я, знаете, ребята, речей не люблю говорить, а сейчас скажу, что ж. Вот видите, - молодцы, прямо в глаза вам говорю молодцы. И все это у вас идет по-нашему, по-рабочему, хорошо идет, прямо скажу: был бы у меня сын, пусть будет такой, как вы, пусть такой будет. А что там бабы разные говорят, не обращайте внимания. Я вам прямо скажу: вы свою линию держите, потому, я старый большевик и рабочий тоже старый, я вижу. У вас это все по-нашему. Если кто скажет не так, не обращайте внимания, вы себе прите вперед. Понимаете, вперед. Вот! А я в знак того прямо вам говорю: одеяла я вам дарю, укрывайтесь одеялами!
   Хлопцы рассыпали кристаллы строя и бросились к нам. Лапоть выскочил вперед, присел, взмахнул руками, крикнул:
   - Что? Так значит... Сидор Карпович, ура! Мы с Горовичем еле успели отскочить в сторону. Халабуду подняли на руках, подбросили несколько раз и потащили в клуб, торчала только над толпой его суковатая палка.
   У дверей клуба Халабуду опустили на землю. Встрепанный, покрасневший и взволнованный, он смущенно поправлял пиджак и уже удивленно зацепился за какой-то карман, когда к нему подошел Таранец и скромно сказал:
   - Вот ваши часы, а вот кошелек и еще ключи.
   - Все выпало? - спросил удивленно Халабуда.
   - Не выпало, - сказал Таранец, - а я принял, а то могло выпасть и потеряться... бывает, знаете...
   Халабуда взял из рук Таранца свои ценности, и Таранец отошел в толпу.
   - Народ, я тебе скажу!.. Честное слово! И вдруг расхохотался:
   - Ах, вы... Ну, что это такое, в самом деле... Где этот самый... который "принял"?
   Он уехал в город растроганный.
   Я был поэтому прямо уничтожен на другой день, когда тот же Сидор Карпович в собственном богатом кабинете встретил меня недоступно холодно и не столько говорил со мной, сколько рылся в ящиках стола, перелистывал блокноты и сморкался.
   - Одеял у нас нет, - сказал он, - нет!
   - Давайте деньги, мы купим.
   - И денег нет... денег нет... И потом, сметы такой тоже нет.
   - А как же вчера?
   - Ну, мало ли что? Что там... разговоры. Если нет ничего, что ж...
   Я представил себе среду, в которой живет Халабуда, вспомнил Чарлза Дарвина, приложил руку к козырьку и вышел.
   В колонии известие об измене Сидора Карповича встретили с раздражением. Даже Галатенко возмущался:
   - Дывысь, какой человек! Ну, так теперь же ему в колонию нельзя приехать. А он говорил: "На баштан буду приезжать. И сторожить буду..."
   На другой день я отвез в арбитражную комиссию жалобу на председатегя помдета, в которой напирал не на юридическую сторону вопроса, а на политическую: не можем допустить, чтобы большевик не держал слово.
   К нашему удивлению, на третий день вызвали в арбитраж меня и Лаптя. Перед судейским красным столом стал Халабуда и начал что-то доказывать. За его спиной притаились представители окружающей среды, в очках, с гофрированными затылками, с американскими усиками, и о чем-то перешептывались между собою Председатель, в черной косоворотке, лобатый и кареглазый, положил растопыренную пятерню на какую-то бумажку и перебил Халабуду:
   - Подожди, Сидор. Скажи прямо! обещал одеяла? Халабуда покраснел и развел руками:
   - Ну... разговор был такой... Мало ли что!
   - Перед строем колонистов?
   - Это верно... в строю были мальчишки...
   - Качали?
   - Да мальчишки!.. Качали... что ты им сделаешь?
   - Плати.
   - Как?
   - Плати, говорю. Одеяла нужно дать, так и постановили.
   Судьи улыбнулись. Халабуда повернулся к окружающей среде и что-то забубнил угрожающе.
   Мы подождали несколько дней, и Задоров поехал к Халабуде получать одеяла или деньги. Сидор Карпович не пустил Задорова к себе, а его управляющий разъяснил:
   - Не понимаю, как могло прийти в голову вам судиться с нами? Что это за порядок? Ну, вот, пожалуйста, у меня лежит постановление арбитражной комиссии. Видите, лежит?
   - Ну?
   - Ну и все! И, пожалуйста, сюда не ходите. Может быть, мы еще решим обжаловать& В крайнем случае мы внесем в смету будущего года. Вы думаете, как: поехали на базар и купили четыреста одеял? Это вам серьезное учреждение...
   Задоров возвратился из города очень расстроенный. В совете командиров кипели и бурлили целый вечер и решили обратиться с письмом к Григорию Ивановичу Петровскоду. Но на другой день нашелся выход, такой простой и естественныб, такой даже веселый, что вся колония от неожиданности хохотала, и прыгала, и мечтала о той счастливой минуте, когда в колонию приедет Халабуда и колонисты будут с ним разговаривать. Выход со стоял в том, что судебный исполнитель наложил арест на текущий счет помдета. Прошло еще два дня: меня вызвали в тот самый высокий кабинет, и тот же бритый товарищ, который в свое время интересовался, почему мне не нравятся сорокарублевые воспитатели, сидел в широком кресле и наливался веселой кровью, наблюдая за шагающим по кабинету Халабудой, тоже налитым кровью, но уже другого сорта.
   Я молча остановился у дверей, и бритый поманил меня пальцем, с трудом удерживая смех:
   - Иди сюда... Как же это? Как же это ты, брат, осмелился, а? Это не годится, надо снять арест, а то... вот он ходит тут, а его в собственный карман не пускают. Он пришел на тебя жаловаться. Говорит: не хочу работать, меня обижает заведующий горьковский.
   Я мжлчал, потому что не понимал, какая спираль закручивается бритым.
   - Арест надо снять, - сказал серьезно хозяин. - Что это еще за новости, аресты какие-то!
   Он вдруг снова не удержался и закатился в своем кресле. Халабуда заложил руки в карманы и смотрел на площадь.
   - Прикажете снять арест? - спросил я&
   - Да ведь вот в чем дело: приказывать не имею права. Слышишь, Сидор Карпович, не имею права! Я ему скажу: сними арест, а он скажет: не хочу! У тебя, я вижу, в кармане чековая книжка. Выпиши чек, на сколько там: на десять тысяч? Ну вот...
   Халабуда отвалился от окна, вытащил руку из кармана, тронул рыжий ус и улыбнулся:
   - Ну, и народ же сволочной, что ты скажешь? Он подошел ко мне, хлопнул меня по плечу:
   - Молодец, так с нами и нужно! Ведь мы кто? Бюрократы! Так и нужно!
   Бритый снова взорвался смехом и даже платок вытащил. Халабуда, улыбаясь, достал книжку и написал чек.
   Первый сноп праздновался пятого июля.
   Это был наш старый праздник, для которого давно был выработан порядок и который давно сделался важнейшей вехой в нашем годовом календаре. Но сейчас в нем преобладала идея сдачи колонии после военной операции. Эта идея захватила самого последнего колониста, и поэтому подготовка к празднику проходила "без сигналов", в глубоком захвате страсти и крепкого решения: все должно быть прекрасно. Недоделанных мест почти что и не было: на кроватях теперь лежали красные новые одеяла, пруд блестел чистым зеркалом, на склоне горы протянулись семь новых террас для будущего сада. Было сделано все. Силантий резал кабанов, сводный отряд Буцая развешивал гирлянды и лозунги. Над воротами на белом фоне свода Костя Ветковский старательно расположил: И ВОДРУЗИМ НАД ЗЕМЛЕЮ КРАСНОЕ ЗНАМЯ ТРУДА!
   а на внутренней стороне ворот коротко:
   ЕСТЬ!
   Второго числа разряженный тринадцатый сводный под командой Жевелия развез по городу приглашения.
   В день праздника с утра намеченный к жатве полугектар ржи обнесен рядами красных флагов, дорога к этому месту украшена также флагами и гирляндами. У въездных ворот маленький столик гостевой комиссии. Над обрывом у пруда поставлены столы на шестьсот мест, и праздничный заботливый ветерок шевелит углы белых скатертей, лепестки букетов и халаты столовой комиссии.
   За воротами, внизу на дороге, дежурят верхом на Молодце и Мэри одетые в красные трусики и рубашки, в белых кавказских шляпах Синенький и Зайченко. За плечами у них развеваются белые полуплащи с красной звездой, отороченные настоящим кроличьим мехом. Ваня Зайченко в неделю изучил все наши девятнадцать сигналов, и командир бригады сигналистов Горьковский признал его заслуживающим чести быть дежурным трубачом на празднике. Трубы повешены у них через плечо на атласной ленте.
   В десять часов показались первые гости - пешеходы с Рыжовской станции. Это представители харьковских комсомольских организаций. Всадники подняли трубы, развесив по плечам атласные ленты, крепче уперлись в стремена и три раза протрубили привет.
   Начался праздник. В воротах гостей встречает гостевая комиссия в голубых повязках, каждому прикалывает на груди три колоска ржи, перевязанных красной ленточкой, и передает особый билетик, на котором написано, к примеру:
   11-й отряд колонистов приглашает вас обедать за его столом.
   К-р отряда Д. Жевелий.
   Гостей ведут осматривать колонию, а снизу уже раздаются новые звуки привета наших великолепных всадников.
   Двор и помещения колонии наполняются гостями. Приходят представители харьковских заводов, сотрудники окрисполкома и наробраза, сельсоветы соседних сел, корреспонденты газет, на машинах подъезжают к воротам Джуринская, Юрьев, Клямер, Брегель и товарищ Зоя, члены партийных организаций, приезжает и бритый товарищ. Приезжает на своем "форде" и Халабуда. Халабуду встречает специально для этого собравшийся совет командиров, вытаскивает из машины и сразу же бросает в воздух. С другой стороны машины стоит и хохочет бритый. Когда Халабуду поставили на землю, бритый спрашивает:
   - Что они из тебя сейчас выкачали? Халабуда обозлился:
   - А ты думаешь, не выкачали? Они всегда выкачают.
   - Да ну? А что?
   - Трактор выкачали! Дарю трактор - фордзон... Ну, черт с вами, качайте, только теперь уже все.
   Пришлось Халабуде еще полетать по воздуху, и его немедленно куда-то утащили хлопцы.
   Во дворе колонии становится людно, как на главной улице города. Колонисты, украшенные бутоньерками, широкими нарядными рядами ходят по дорожкам с приезжими, улыбаются им алыми губами, освещают их лица то смущенным, то открытым сиянием глаз, на что-то указывают, куда-то увлекают.
   В двенадцать часов во двор въехали Синенький и Зайченко, наклонившись с седел, пошептались с дежурным командиром Наташей Петренко, и Синенький, разгоняя смеющихся гостей и колонистов, галопом ускакал на хозяйственный двор. Через минуту оттуда раздались поднебесные звуки общего сбора, который всегда играется на октаву выше всякого другого сигнала. Ваня Зайченко подхватил. Колонисты, бросив гостей, сбегались к главной площадке, и не успел улететь к Рыжову последний трубный речитатив, они уже вытянулись в одну линию, и на левый фланг, высоко подбрасывая пятки и, умиляя гостей, пронесся с зеленым флажком Митя Нисимов. Я начинаю каждым нервом ощущать свое торжество. Этот радостный мальчишеский строй, сине-белой лентой вдруг выросший рядом с линией цветников, уже ударил по глазам, по вкусам и по привычкам собравшихся людей, уже потребовал к себе уважения. Лица гостей, до этого момента доброжелательно-покровительственные, какие бывают обыкновенно у взрослых, великодушно относящихся к ребятам, вытянулись вдруг и заострились вниманием. Юрьев, стоящий сзади меня, сказал громко:
   - Здорово, Антон Семенович! Так их!..
   Колонисты озабоченно заканчивали равнение, то и дело поглядывая на меня. Я уверен, что везде все готово, и не задерживаю следующей команды:
   - Под знамя, смирно!
   Из-за стены собора, строго подчиняя свое движение темпам салюта, вышла Наташа и повела к правому флангу знаменную бригаду.
   Я обратился к колонистам с двумя словами, поздравил с праздником, поздравил с победой.
   - А теперь отдадим честь лучшим нашим товарищам, восьмому сводному первого снопа отряду Буруна.
   Снова заиграли трубы привет. Из далеких, широко открытых ворот хозяйственного двора вышел восьмой сводный. О дорогие гости, я понимаю ваше волнение, я понимаю ваши неотрывные, пораженные взгляды, потому что уже не в первый раз в жизни я сам поражен и восхищен высокой торжественной прелестью восьмого сводного отряда! Пожалуй, я имею возможность больше вашего видеть и чувствовать.
   Впереди отряда Бурун, маститый, заслуженный Бурун, не впервые водящий вперед рабочие отряды колонии. У него на богатырских плечах высоко поднята сияющая отточенная коса с грабельками, украшенная крупными ромашками. Бурун величественно красив сегодня, особенно красив для меня, потому что я знаю: это не только декоративная фигура впереди живой картины, это не только колонист, на которого стоит посмотреть, это прежде всего действительный командир, который знает, кого ведет за собой и куда ведет. В сурово-спокойном лице Буруна я вижу мысль о задаче: он должен сегодня в течение тридцати минут убрать и заскирдовать полгектара ржи. Гости не видят этого. Гости не видят и другого: этот сегодняшний командир косарей - студент медицинского института, в этом сочетании особо убедительно струятся линии нашего советского стиля. Да мало ли чего не видят гости и даже не могут видеть, потому хотя бы, что не только же на Буруна смотреть. За Буруном идут по четыре в ряд шестнадцать косарей в таких же белых рубахах, с такими же расцветшими косами. Шестнадцать косарей! Так легко их пересчитать! Но из этих шестнадцати сколько славных имен: Карабанов, Задо-ров, Белухин, Шнайдер, Георгиевский! Только последний ряд составлен из молодых горьковцев: Воскобойников, Сватко, Перец и Коротков.
   За косарями шестнадцать девушек. На голове у каждой венок из цветов, и в душе у каждой венок из прекрасных наших советских дней. Это вязальщицы.
   Восьмой сводный отряд подходит уже к нам, когда из ворот на рысях выносятся две жатки, запряженные каждая двумя парами лошадей. И у каждой в гриве и на упряжи цветы, цветами убраны и крылья жаток. На правых конях ездовые в седлах, на сиденье первой машины сам Антон Братченко, на второй - Горьковский. За жатками конные грабли, за граблями бочка с водой, а на бочке Галатенко, самый ленивый человек в колонии, но совет командиров, не моргнув глазом, премировал Галатенко участием в восьмом сводном отряде. Сейчас можно видеть, с каким старанием, как не лениво украсил цветами свою бочку Галатенко. Это не бочка, а благоухающая клумба, даже на спицах колес цветы. И, наконец, за Галатенко линейка под красным крестом, на линейке Елена Михайловна и Смена, - все может быть на работе.
   Восьмой сводный остановился против нашего строя. Из строя выходит Лапоть и говорит:
   - Восьмой сводный! За то, что вы хорошие комсомольцы, колонисты и хорошие товарищи, колония наградила вас большой наградой: вы будете косить наш первый сноп. Сделайте это как полагается и покажите еще раз всем пацанам, как нужно работать и как нужно жить. Совет командиров поздравляет вас и просит вашего командира товарища Буруна принять командование над всеми нами.
   Эта речь, как и все последующие речи, неизвестно кем сочинена. Они произносятся из года в год в одних и тех же словах, записанных в совете командиров. И именно поэтому они выслушиваются с особенным волнением, и с особым волнением все колонисты затихают, когда подходит ко мне Бурун, пожимает руку и говорит тоже традиционно необходимое:
   - Товарищ заведующий, разрешите вести восьмой сводный отряд на работу и дайте нам на помощь этих хлопцев.
   Я должен отвечать так, как я и отвечаю
   - Товарищ Бурун, веди восьмой сводный на работу, а хлопцев этих бери на помощь.
   С этого момента командиром колонии становится Бурун. Он дает ряд команд к перестроению, и через минуту колония уже в марше. За барабанщиками и знаменем идут косари и жатки, за ними вся колония, а потом гости. Гости подчиняются общей дисциплине, строятся в ряды и держат ногу. Халабуда идет рядом со мной и говорит бритому:
   - Черт!.. С этими одеялами!.. А то и я был бы в строю... вот, с косой!
   Я киваю Силантию, и Силантий летит на хозяйственный двор. Когда мы подходим к намеченному полугектару, Бурун останавливает колонну и, нарушая традиции, спрашивает колонистов:
   - Поступило предложение назначить в восьмой сводный отряд в бригаде Задорова пятым косарем Сидора Карповича Халабуду. Чи есть возражения?
   Колонисты смеются и аплодируют. Бурун берет из рук Силантия украшенную косу и передает ее Халабуде. Сидор Карпович быстро, по-юношески, снимает с себя пиджак, бросает его на межу, потрясает косой:
   - Спасибо!
   Халабуда становится в ряд косарей пятым у Задорова. Задоров грозит ему пальцем:
   - Смотрите же, не воткните в землю! Позор нашей бригаде будет
   - Отстань, - говорит Халабуда, - я еще вас научу... Строй колонистов выравнивается на одной стороне поля. В рожь выносится знамя, - здесь будет связан первый сноп. К знамени подходят Бурун, Наташа, и наготове держится Зорень, как самый младший член колонии.
   - Смирно!
   Бурун начинает косить. В несколько взмахов косы он укладывает к ногам Наташи порцию высокой ржи. У Наташи из первого накоса готово перевясло. Сноп она связывает двумя-тремя ловкими движениями, двое девчат надевают на сноп цветочную гирлянду, и Наташа, розовая от работы и удачи, передает сноп Буруну. Бурун подымает сноп на плечо и говорит курносому серьезному Зореню, высоко задравшему носик, чтобы слышать, что говорит Бурун.
   - Возьми этот сноп из моих рук, работай и учись, чтобы, когда вырастешь, был комсомольцем, чтобы и ты добился той чести, которой добился я, - косить первый сноп.
   Ударил жребий Зореня. Звонко-звонко, как жаворонок над нивой, отвечает Зорень Буруну:
   - Спасибо тебе, Грицько! Я буду учиться и буду работать. А когда вырасту и стану комсомольцем, добуду и себе такую честь - косить первый сноп и передать его младшему пацану.
   Зорень берет сноп и весь утопает в нем. Но уже подбежали к Зореню пацаны с носилками, и на цветочное ложе их укладывает Зорень свой богатый подарок. Под гром салюта знамя и первый сноп переносятся на правый фланг.
   Бурун подает команду:
   - Косари и вязальщицы - по местам!
   Колонисты разбегаются по намеченным точкам и занимают все четыре стороны поля. Поднявшись на стременах, Синенький трубит сигнал на работу. По этому знаку все семнадцать косарей пошли кругом поля, откашивая широкую дорогу для жатвенных машин.
   Я смотрю на часы. Проходит пять минут, и косари подняли косы вверх. Вязальщицы довязывают последние снопы и относят их в сторону.
   Наступает самый ответственный момент работы Антон и Витька и откормленные, отдохнувшие кони готовы.
   - Рысью... ма-а-арш!
   Жатки с места выносятся на прокошенные дорожки. Еще две-три секунды, и они застрекотали по житу, идя уступом одна за другой. Бурун с тревогой прислушивается к их работе. За последние дни много они передумали с Антоном и Шере, много повозились над жатками, два раза выезжали в поле. Будет большим скандалом, если кони откажутся от рыси, если нужно будет на них кричать, если жатка заест и остановится.
   Но лицо Буруна постепенно светлеет. Жатки идут с ровным механическим звуком, лошади свободно набирают рысь, даже на поворотах не задерживаются. Хлопцы неподвижно сидят в седлах. Один, два круга. В начале третьего жатки так же красиво проносятся мимо нас, и серьезный Антон бросает Буруну:
   - Все благополучно, товарищ командир?
   Бурун повернулся к строю колонистов и поднял косу:
   - Готовься! Смирно!
   Колонисты опустили руки, но внутри у них все рвется вперед, мускулы уже не могут удержать задора.
   - На поле... бегом!
   Бурун опустил косу. Три с половиной сотни ребят ринулись в поле. На рядах скошенной ржи замелькали их руки и ноги. С хохотом опрокидываясь друг через друга, как мячики, отскакивая в сторону, они связали скошенный хлеб и погнались за жатками, по трое, по четверо наваливаясь животами на каждую порцию колосьев:
   - Чур пятнадцатого отряда!..
   Гости хохочут, вытирая слезы, и Халабуда, уже вернувшийся к нам, строго смотрит на Брегель.
   - А ты говоришь... Ты посмотри!.. Брегель улыбнулась:
   - Ну, что же... я смотрю: работают прекрасно и весело. Но ведь это только работа...
   Халабуда произнес какой-то звук, что-то среднее между "б" и "д", но дальше ничего не сказал Брегель, а посмотрел на бритого свирепо и заворчал:
   - Поговори с нею...
   Возбужденный, счастливый Юрьев жал мне руку и уговаривал Джуринскую:
   - Нет, серьезно... вы подумайте!.. Меня это трогает, и я не знаю, почему. Сегодня это, конечно, праздник, конечно, это не рабочий день... Но знаете, это... это мистерия труда. Вы понимаете?
   Бритый внимательно смотрит на Юрьева:
   - Мистерия труда? Зачем это? По-моему, тут что хорошо: они счастливы, они организованны, и они умеют работать. На первое время, честное слово, довольно. Как вы думаете, товарищ Брегель?
   Брегель не успела подумать, потому что перед нами осадил Молодца Синенький и пропищал:
   - Бурун прислал... Копны кладем! Собираться всем к копнам.
   У копен под знаменем мы пели "Интернационал". Потом говорили речи, и удачные и неудачные, но все одинаково искренние, и говорили их люди, чуткие, хорошие люди, граждане страны трудящихся, растроганные и праздником, и пацанами, и близким небом, и стрекотанием кузнечиков в поле.
   Возвратившись с поля, обедали вперемежку, забыв, кто кого старше и кто кого важнее. Даже товарищ Зоя сегодня шутила и смеялась.
   Праздник продолжался долго. Еще играли в лапту, и в "довгои лозы", и в "масло". Халабуде завязали глаза, дали в руки жгут и заставили безуспешно ловить юркого пацана с колокольчиком. Еще водили гостей купаться в пруде, еще пацаны представляли феерию на главной площадке. Феерия начиналась хоровой декламацией:
   Что у нас будет через пять лет?
   Тогда у нас будет городской совет,
   Новый цех во дворе,
   Новый сад по всей нашей горе,
   И мы очень бы хотели,
   Чтоб у нас были электрические качели.
   А заканчивалась феерия пожеланием:
   И колонист будет, как пружина,
   А не как резиновая шина.
   После фейерверка на берегу пруда пошли провожать гостей на Рыжов. На машинах уехали раньше, и, прощаясь со мной, бритый - "хозяин" - сказал:
   - Ну, что ж? Так держать, товарищ Макаренко!
   - Есть так держать, - ответил я.