13. "ПОМОГИТЕ МАЛЬЧИКУ"

   Здание коммуны имени Дзержинского было закончено. На опушке молодого дубового леса, лицом к Харькову, вырос красивый серый, искрящийся терезитом дом. В доме высокие светлые спальни, нарядные залы, широкие лестницы, гардины, портреты. Все в коммуне было сделано с умным вкусом, вообще не в стиле наробраза.
   Для мастерских предоставлено два зала. В углу одного из них я увидел сапожную мастерскую и очень удивился.
   В деревообделочной мастерской коммуны были прекрасные станки. Все же в этом отделе чувствовалась некоторая неуверенность организаторов.
   Строители коммуны поручили мне и колонии Горького подготовку нового учреждения к открытию. Я выделил Киргизова с бригадой. Они по горло вошли в новые заботы.
   Коммуна имени Дзержинского рассчитана была всего на сто детей, но это был памятник Феликсу Эдмундовичу, и украинские чекисты вкладывали в это дело не только личные средства, но и все свободное время, все силы души и мысли. Только одного они не могли дать новой коммуне. Чекисты слабы были в педагогической теории. Но педагогической практики они почему-то не боялись.
   Меня очень интриговал вопрос, как товарищи чекисты вывернутся из трудного положения. Они-то, пожалуй, могут игнорировать теорию, но согласится ли теория игнорировать чекистов? В этом новом, таком основательном деле не уместно ли будет применить последние открытия педагогической науки, например, подпольное самоуправление? Может быть, чекисты согласятся пожертвовать в интересах науки расписными потолками и хорошей мебелью? Ближайшие дни показали, что чекисты не согласны пожертвовать ничем. Товарищ Б. усадил меня в глубокое кресло в своем кабинете и сказал:
   - Видите, какая у меня к вам просьба: нельзя допустить, чтобы все это испортили, разнесли. Коммуна, конечно, нужна, и долго еще будет нужна. Мы знаем, у вас дисциплинированный коллектив. Вы нам дайте для начала человек пятьдесят, а потом уже будем пополнять с улицы. Вы понимаете? У них сразу и самоуправление и порядок. Понимаете?
   Еще бы я не понимал! Я прекрасно понял, что этот умный человек никакого представления не имеет о педагогической науке. Собственно говоря, в этот момент я совершил преступление: я скрыл от товарища Б., что существует педагогическая наука, и ни словом не обмолвился о "подпольном самоуправлении". Я сказал "есть" и тихими шагами удалился, оглядываясь по сторонам и улыбаясь коварно.
   Мне было приятно, что горьковцам поручили основать новый коллектив, но в этом вопросе были и трагические моменты. Отдавать лучших - как же это можно? Разве горьковский коллектив не заинтересован в каждом лучшем?
   Работа бригады Киргизова заканчивалась. В наших мастерских делали для коммуны мебель, в швейной начали шить для будущих коммунаров одежду. Чтобы сшить ее по мерке, надо было сразу выделить пятьдесят "дзержинцев".
   В совете командиров к задаче отнеслись серьезно. Лапоть сказал:
   - В коммуну нужно послать хороших пацанов, а только старших не нужно. Пускай старшие как были горьковцами, так и останутся. Да им скоро и в жизнь выходить, все равно.
   Командиры согласились с Лаптем, но когда подошли к спискам, начались крупные разговоры. Все старались выделить коммунаров из чужих отрядов. Мы просидели до глубокой ночи и, наконец, составили список сорока мальчиков и десяти девочек. В список вошли оба Жевелия, Горьковский, Ванька Зайченко, Маликов, Одарюк, Зорень, Нисинов, Синенький, Шаровский, Гардинов, Оля Панова, Смена, Васька Алексеев, Марк Шейнгауз. Исключительно для солидности прибавили Мишу Овчаренко. Я еще раз просмотрел список и остался им очень доволен: хорошие и крепкие пацаны, хоть и молодые.
   Назначенные в коммуну начали готовиться к переходу. Они не видели своего нового дома, тем больше грустили, расставаясь с товарищами. Кое-кто даже говорил:
   - Кто его знает, как там будет? Дом хороший, а люди смотря какие будут.
   К концу ноября все было готово к переводу. Я приступил к составлению штата новой коммуны. В виде хороших дрожжей направлял туда Киргизова.
   Все это происходило на фоне почти полного моего разрыва с "мыслящими педагогическими кругами" тогдашнего Наркомпроса Украины. В последнее время отношение ко мне со стороны этих кругов было не только отрицательное, но и почти презрительное. И круги эти были как будто неширокие, и люди там были как будто понятные, а все же как-то так получалось, что спасения для меня не было.
   Не проходило дня, чтобы то по случайным, то по принципиальным поводам мне не показывали, насколько я низко пал. У меня самого начинало уже складываться подозрение к самому себе.
   Самые хорошие, приятные события вдруг обращались в конфликты. Может быть, действительно я кругом виноват?
   В Харькове происходит съезд "Друзей детей", колония идет их приветствовать. Условились, что мы подходим к месту съезда ровно в три часа.
   Нужно пройти маршем десять километров. Мы идем не спеша, я по часам проверяю скорость нашего движения, задерживаю колонну, позволяю ребятам отдохнуть, напиться воды, поглазеть на город. Такие марши для колонистов - приятная вещь. На улицах нам оказывают внимание, во время остановок окружают нас, расспрашивают, знакомятся. Нарядные, веселые колонисты шутят, отдыхают, чувствуют красоту своего коллектива. Все хорошо, и только немного волнует нас цель нашего похода. На моих часах стрелки показывают три, когда наша колонна с музыкой и развернутым знаменем подходит к месту съезда. Но навстречу нам выбегает разгневанная интеллигентка и вякает:
   - Почему вы так рано пришли? Теперь детей будете держать на улице? Я показываю часы:
   - Мало ли что!.. Надо же приготовиться.
   - Было условлено в три.
   - У вас, товарищ, всегда с фокусами. Колонисты не понимают, в чем они виноваты, почему на них посматривают с презрением.
   - А зачем взяли маленьких?
   - Колония пришла в полном составе.
   - Но разве можно, разве это допустимо - тащить таких малышей десять километров! Нельзя же быть такими жестокими только потому, что вам хочется блеснуть!
   - Малыши были рады прогуляться... А после встречи мы идем в цирк, - как же можно было оставить их дома?
   - В цирк? Из цирка когда?
   - Ночью.
   - Товарищ, немедленно отпустите малышей! "Малыши" - это там, где Зайченко, Маликов, Зорень, Синенький, - бледнеют в строю, и их глаза смотрят на меня с последней надеждой.
   - Давайте их спросим, - предлагаю я.
   - И спрашивать нечего, вопрос ясен. Немедленно отправляйте их домой.
   - Извините меня, но я не подчиняюсь вашему распоряжению.
   - В таком случае, я сама распоряжусь. Кое-как скрывая улыбку, я говорю:
   - Пожалуйста.
   Она подходит вплотную к нашему левому флангу:
   - Дети!.. Вот эти!.. Сейчас же идите домой!.. Вы устали, наверное...
   Ее ласковый голос никого не обманывает. Кто-то говорит:
   - Как же домой? Не-е...
   - И в цирк вы не пойдете. Будет поздно... "Малыши" смеются. Зорень играет глазами, как на танцевальном вечере:
   - Ой, и хитрая, смотри ты!.. Антон Семенович, вы смотрите, какая хитрая?
   Ваня Зайченко одному ему свойственным движением торжественно протягивает руку по направлению к знамени:
   - Вы не так говорите... В строю не так надо говорить... Надо так: раз, два... Видите, у нас строй и знамя... Видите?
   Она смотрит с сожалением на этих окончательно заказарменных детей и уходит.
   Такие столкновения не имели, конечно, никаких горестных результатов для текущего дела, но они создавали вокруг меня невыносимое организационное одиночество, к которому, впрочем, можно и привыкнуть. Я уже научился понемножку каждый новый случай встречать с угрюмой готовностью перетерпеть, как-нибудь пережить. Я старался не вступать в споры, а если и огрызался иногда, то, честное слово, из одной вежливости, ибо нельзя же с начальством просто не разговаривать.
   В октябре случилось несчастье с Аркадием Ужиковым, которое положило между мной и "ими" последнюю, непроходимую пропасть.
   На выходной день приехали к нам погостить рабфаковцы. Мы устроили для них спальню в одной из классных комнат, а днем организовали гулянье в лесу. Пока ребята развлекались, Ужиков проник в их комнату и утащил портфель, в котором рабфаковцы сложили только что полученную стипендию.
   Колонисты любили рабфаковцев, "как сорок тысяч братьев любить не могут". Нам всем было нестерпимо стыдно. До поры до времени похититель оставался неизвестным, но для меня это обстоятельство было самым важным. Кража в тесном коллективе не потому ужасна, что пропадает вещь, и не потому, что один бывает обижен, и не потому, что другой продолжает воровской опыт, а главным образом потому, что она разрушает общий тон благополучия, уничтожает доверие товарищей друг к другу, вызывает к жизни самые несимпатичные инстинкты подозрительности, беспокойства за личные вещи, осторожный, притаившийся эгоизм. Если виновник кражи не разыскан, коллектив раскалывается сразу в нескольких направлениях: по спальням ходят шепоты, в секретных беседах называют имена подозреваемых, десятки характеров подвергаются самому тяжелому испытанию, и как раз таких характеров, которые хочется беречь, которые и так еле-еле налажены. Пусть через несколько дней вор будет найден, пусть он понесет заслуженное возмездие, - все равно, это не залечит ран, не уничтожит обиды, не возвратит многим покойного места в коллективе. В такой, казалось бы, одинокой краже лежат начала печальнейших затяжных процессов вражды, озлобленности, уединения и настоящей мизантропии. Кража принадлежит к тем многочисленным явлениям в коллективе, в которых нет субъекта влияния, в которых больше химических реакций, чем зловредной воли. Кража не страшна только там, где нет коллектива и общественного мнения; в этом случае дело разрешается просто: один украл, другой обокраден, остальные в стороне. Кража в коллективе вызывает к жизни раскрытие тайных дум, уничтожает необходимую деликатность и терпеливость коллектива, что особенно гибельно в обществе, состоящем из "правонарушителей".
   Преступление Ужикова было раскрыто только на третий день. Я немедленно посадил Ужикова в канцелярии и в дверях поставил стражу, чтобы предотвратить самосуд. Совет командиров постановил передать дело товарищескому суду. Такой суд собирался у нас очень редко, так как хлопцы обычно доверяли решению совета. От товарищеского суда Ужиков ничего хорошего не мог ожидать. Выборы судей происходили в общем собрании, которое единодушно остановилось на пяти фамилиях: Кудлатый, Горьковский, Зайченко, Ступицын и Перец. Переца выбрали, чтобы не обижать куряжан, Ступицын славился справедливостью, а первые три обещали полную невозможность мягкости или снисхождения.
   Суд начался вечером, при полном зале. В зале были Брегель и Джуринская, приехавшие нарочно к этому делу.
   Ужиков сидел на отдельной скамейке. Все эти дни он держался нахально, грубил мне и колонистам, посмеивался и вызывал к себе настоящее отвращение. Аркадий прожил в колонии больше года и за это время, несомненно, эволюционировал, но направление этой эволюции всегда оставалось сомнительным. Он стал более аккуратен, прямее держался, нос его уже не так сильно перевешивал все на лице, он научился даже улыбаться. И все же это был прежний Аркадий Ужиков, человек без малейшего уважения к кому бы то ни было и тем более к коллективу, человек, живущий только своей сегодняшней жадностью.
   Раньше Ужиков побаивался отца или милиции. В колонии же ему ничто не грозило, кроме совета командиров или общего собрания, а эта категория явлений Ужиковым просто не ощущалась. Инстинкт ответственности у Ужикова еще более притупился, а отсюда пошли и новая его улыбка, и новая нахальная мина.
   Но сейчас Ужиков бледен: очевидно, товарищеский суд ему несколько импонирует.
   Дежурный командир приказал встать, вошел суд. Кудлатый начал допрос свидетелей и потерпевших. Их показания были полны сурового осуждения и насмешки. Миша Овчаренко сказал:
   - Вот тут, понимаете, говорят хлопцы, что Аркадий этот позорит колонию. Я так скажу, дорогие мои, не может этого быть, он не может такое - позорить колонию. Он не колонист, куда там ему, а разве можно сказать такое, что он человек? Посудите сами, разве он человек? Вот, скажем, собака или кошка - так, честное слово, лучше. Ну, а если спросить, что ему сделать? Нельзя же его взять и выгнать, это ему не поможет. А что я предлагаю: нужно построить ему будку и научить гавкать. Если дня три не покормить, честное слово, научится. А в комнаты его пускать нельзя.
   Это была оскорбительная и уничтожающая речь. Ваня Зайченко хохотал за судейским столом. Аркадий серьезно повел глазом на Мишу, покраснел и отвернулся.
   Попросила слова Брегель. Кудлатый предложил ей:
   - Может быть, вы после хлопцев?
   Брегель настаивала, и Денис уступил. Брегель вышла на сцену и сказала пламенную речь. Некоторые места этой речи я сейчас помню:
   - Вы судите этого мальчика за то, что он украл деньги. Все здесь говорят, что он виноват, что его нужно крепко наказать, а некоторые требуют увольнения. Он, конечно, виноват, но еще больше виноваты все колонисты.
   Колонисты затихли в зале и вытянули шеи, чтобы лучше рассмотреть человека, который утверждает, что они виноваты в краже Ужикова.
   - Он у вас прожил больше года и все-таки крадет. Значит, вы плохо его воспитывали, вы не подошли к нему как следует, по-товарищески, вы не объяснили ему, как нужно жить. Здесь говорят, что он плохо работает, что он и раньше крал у товарищей. Это все доказывает, что вы не обращали на Аркадия должного внимания.
   Зоркие глаза пацанов, наконец, увидели опасность и беспокойно заходили по лицам товарищей. Необходимо признать, что пацаны не напрасно тревожились, ибо в этот момент коллектив стал перед серьезной угрозой. Но Брегель не увидела тревоги в собрании. С настоящим пафосом она закончила:

 - Наказывать Аркадия - значит мстить, а вы не должны унижаться до мести. Вы должны понять, что Аркадий сейчас нуждается в вашей помощи, он в тяжелом положении, потому что вы поставили его против всех, здесь приравнивали его к животному. Надо выделить хороших парней, которые должны взять Аркадия под свою защиту и помочь ему.
   Когда Брегель сошла со сцены, в рядах завертелись, загалдели, заулыбались пацаны. Кто-то серьезно звонко спросил:
   - Чего это она говорила? А?
   А другой голос ответил немного сдержаннее, но в форме довольно ехидной:
   - Дети, помогите Ужикову!
   В зале засмеялись. Судья Ваня Зайченко отвалился на спинку стула и стукнул ногами в ящик стола. Кудлатый сказал ему строго:
   - Ванька, собственно говоря, какой ты судья?
   Ужиков сидел, сидел, склонившись к коленям, и вдруг прыснул смехом, но немедленно же взял себя в руки и еще ниже опустил голову. Кудлатый что-то хотел сказать ему, но не сказал, покачал только головой и поколол немного Ужикова взглядом.
   Брегель, кажется, не заметила этих мелких событий, она о чем-то оживленно говорила с Джуринской.
   Кудлатый объявил, что суд удаляется на совещание. Мы знали, что меньше часа судьи не истратят на юридические препирательства и писание приговора. Я пригласил гостей в кабинет.
   Джуринская забилась в угол дивана, спряталась за плечо Гуляевой и тайком рассматривала остальных, видимо, искала правду. Брегель была уверена, что сегодня она преподала нам урок "настоящей воспитательной работы". Я чувствовал в себе странное упрямство, не упрямство прямоты, не упрямство торжества, нет, упрямство горечи и какой-то неопределенной беспросветности моей работы.
   Брегель спросила:
   - Вы, конечно, не согласны со мной? Я ответил ей:
   - Хотите чаю?
   У этих людей гипертрофия силлогизма. Это средство хорошо, это плохо, следовательно, нужно всегда употреблять первое средство. Сколько нужно времени, чтобы научить их диалектической логике? Как им доказать, что моя работа состоит из непрерывного ряда операций, более или менее длительных, иногда растягивающихся на целые годы и при этом всегда имеющих характер коллизий, в которых интересы коллектива и отдельных лиц запутаны в сложные узлы? Как их убедить, что за семь лет моей работы в колонии не было двух случаев, совершенно схожих? Как им растолковать, что нельзя приучать коллектив переживать неясную напряженность действия, опыт общественного бессилия, что в сегодняшнем суде объектом воспитательной работы является не Ужиков и не четыреста отдельных колонистов, а именно коллектив?
   Дежурный пригласил нас в зал.
   В полной тишине, стоя, колонисты выслушали приговор.
   "Приговор
   Как врага трудящихся и вора, Ужикова нужно с позором выгнать из колонии. Но, принимая во внимание, что за него просит Наркомпрос, товарищеский суд постановил:
   1. Оставить Ужикова в колонии.
   2. Не считать его членом колонии на один месяц, исключить из отряда, не назначать в сводные отряды, запретить всем колонистам разговаривать с ним, помогать ему, есть за одним столом, спать в одной спальне, играть с ним, сидеть рядом и ходить рядом.
   3. Считать его под командой прежнего командира Дмитрия Жевелия, и он может говорить с командиром только по делу, а также, если заболеет, - с врачом.
   4. Спать Ужикову в коридоре спален, а есть за отдельным столом, где укажет ССК, а работать, если захочет, в одиночку, по наряду командира.
   5. Всякого, кто нарушит это постановление немедленно выгнать из колонии по приказу ССК.
   6. Приговор начинает действовать сразу после утверждения заведующим колонией".
   Приговор был одобрен аплодисментами собрания. Кузьма Леший обратился к нам:
   - От-то здорово! Вот это поможет. А то говорят: помогите бедному мальчику, сделайте ему отмычки, хе!
   Простодушный Кузьма говорил все это в лицо Брегель и не соображал, что говорит дерзости. Брегель с осуждением посмотрела на лохматого Лешего и сказала мне официально:
   - Вы, конечно, не утвердите это постановление?
   - Надо утвердить, - ответил я. В пустой комнате совета командиров Джуринская отозвала меня в сторону:
   - Я хочу с вами поговорить. Что это за постановление? Как вы на это смотрите?
   - Постановление хорошее, - сказал я. - Конечно, бойкот опасное средство, и его нельзя рекомендовать как широкую меру, но в данном случае он будет полезен.
   - Вы не сомневаетесь?
   - Нет. Видите ли, этого Ужикова в колонии очень не любят, презирают. Бойкот, во-первых, на целый месяц вводит новую, узаконенную форму отношений. Если Ужиков бойкот выдержит, уважение к нему должно повыситься. Для Ужикова достойная задача.
   - А если не выдержит?
   - Ребята его выгонят.
   - И вы поддержите?
   - Поддержу.
   - Но как же это можно?
   - А как же можно иначе? Коллектив имеет право защищать себя?
   - Ценою Ужикова?
   - Ужиков поищет другое общество. И это для него будет полезно.
   Джуринская улыбнулась грустно:
   - Как назвать такую педагогику?
   Я не ответил ей. Она вдруг сама догадалась
   - Может быть, педагогикой борьбы?
   - Может быть.
   В кабинете Брегель собралась уезжать. Лапоть пришел с приказом.
   - Утверждаем, Антон Семенович?
   - Конечно. Прекрасное постановление.
   - Вы доведете мальчика до самоубийства, - сказала Брегель.
   - Кого? Ужикова? - удивился Лапоть. - До самоубийства? Ого! Если бы он повесился, неплохо было бы... Только он не повесится.
   - Кошмар какой-то! - процедила Брегель и уехала. Эти женщины плохо знали Ужикова и колонию. И колония и Ужиков приступили к бойкоту с увлечением. Действительно, колонисты прекратили всякое общение с Аркадием, но ни гнева, ни обиды, ни презрения у них уже не осталось к этому дрянному человеку. Как будто приговор суда все это взял на свои плечи. Колонисты издали посматривали на Ужикова с большим интересом и между собою без конца судачили обо всем происшедшем и обо всем будущем, ожидающем Ужикова. Многие утверждали, что наказание, наложенное судом, никуда не годится. Такого мнения держался и Костя Ветковский.
   - Разве это наказание? Ужиков героем ходит. Подумаешь, вся колония на него смотрит! Стоит он того!
   Ужиков действительно ходил героем. На его лице появилось явное выражение тщеславия и гордости Он проходил между колонистами, как король, к которому никто не имеет права обратиться с вопросом или с беседой. В столовой Ужиков сидел за отдельным маленьким столиком, и этот столик казался ему троном.
   Но увлекательная поза героя скоро израсходовалась. Прошло несколько дней, и Аркадий почувствовал тернии позорного венца, надетого на его голову товарищеским судом. Колонисты быстро привыкли к исключительности его положения, а изолированность все-таки осталась. Аркадий начал переживать тяжелые дни совершенного одиночества, дни эти тянулись пустой, однообразной очередью, целыми десятками часов, не украшенных даже ничтожной теплотой человеческого общения. А в это время вокруг Ужикова, как всегда, горячо жил коллектив, звенел смех, плескались шутки, искрились характеры, мелькали огни дружбы и симпатии. Как ни беден был Ужиков, а эти радости для него уже были привычны.
   Через семь дней его командир Жевелий сказал мне:
   - Ужиков просит разрешения поговорить с вами.
   - Нет, - сказал я, - говорить с ним я буду тогда, когда он с честью выдержит испытание. Так ему и передай.
   И скоро я увидел с радостью, что брови Аркадия, до того времени неподвижные, научились делать на его челе еле заметную, но выразительную складку. Он начал подолгу заглядываться на ребят, задумываться и мечтать о чем-то. Все отметили разительную перемену в его отношении к работе. Жевелий назначал его большей частью на уборку двора. Аркадий с неуязвимой точностью выходил на работу, подметал наш большой двор, очищал сорные ящики, поправлял изгороди у цветников. Часто и по вечерам он появлялся во дворе со своим совком, поднимая случайные бумажки и окурки, проверяя чистоту клумб. Целый вечер однажды он просидел в классе над большим листом бумаги, а наутро он выставил этот лист на видном месте:
   КОЛОНИСТ, УВАЖАЙ ТРУД ТОВАРИЩА, НЕ БРОСАЙ БУМАЖКИ НА ЗЕМЛЮ
   - Смотри ты, - сказал Горьковский, - товарищем себя считает...
   На половине испытания Ужикова в колонию приехала товарищ Зоя. Был как раз обед. Зоя прямо подошла к столику Ужикова и в затихшей столовой спросила его с тревогой:
   - Вы - Ужиков? Скажите, как вы себя чувствуете? Ужиков встал за столом, серьезно посмотрел в глаза Зои и сказал приветливо:
   - Я не могу с вами говорить: нужно разрешение командира.
   Товарищ Зоя бросилась искать Митьку. Митька пришел, оживленный, бодрый, черноглазый.
   - А что такое?
   - Разрешите мне поговорить с Ужиковым.
   - Нет, - ответил Жевелий.
   - Как это - "нет"?
   - Ну... не разрешаю, и все!
   Товарищ Зоя поднялась в кабинет и наговорила мне разного вздора:
   - Как это так? А вдруг он имеет жалобу? А вдруг он стоит над пропастью? Это пытка, да?
   - Ничего не могу сделать, товарищ Зоя. На другой день на общем собрании колонистов Наташа Петренко взяла слово:
   - Хлопцы, давайте уж простим Аркадия. Он хорошо работает и наказание выдерживает с честью, как полагается колонисту. Я предлагаю амнистировать.
   Общее собрание сочувственно зашумело:
   - Это можно...
   - Ужиков здорово подтянулся...
   - Ого!
   - Пора, пора...
   - Поможем мальчику!
   Потребовали отзыва командира Жевелий сказал:
   - Прямо говорю: другой человек стал. И вчера приехала... эта самая... Да знаете ж!
   - Знаем!
   - Она к нему: мальчик, мальчик, а он - молодец, не поддался. Я сам раньше думал, что с Аркадия толку не будет, а теперь скажу: у него есть... есть что-то такое... наше...
   Лапоть осклабился:
   - Выходит так: амнистируем.
   - Голосуй, - сказали колонисты.
   А Ужиков в это время притаился у печки и опустил голову. Лапоть оглянул поднятые руки и сказал весело:
   - Ну, что ж... единогласно, выходит. Аркадий, где ты там? Поздравляю, свободен!
   Ужиков вышел на сцену, посмотрел на собрание, от" крыл рот и... заплакал.
   В зале взволновались. Кто-то крикнул:
   - Он завтра скажет...
   Но Ужиков провел по глазам рукавом рубахи, и, приглядевшись к нему, я увидел, что он страдает. Аркадий, наконец, сказал:
   - Спасибо, хлопцы... И девчата... И Наташа... Я... тот... все понимаю, вы не думайте. Пожалуйста.
   - Забудь, - сказал строго Лапоть.
   Ужиков покорно кивнул головой. Лапоть закрыл собрание, и на сцену к Ужикову бросились хлопцы. Их сегодняшние симпатии были оплачены чистым золотом. Я вздохнул свободно, как врач после трепанации черепа.
   В декабре открылась коммуна имени Дзержинского. Это вышло очень торжественно и очень тепло.
   Незадолго до этого пухлым снежным днем назначенные в коммуну первые пятьдесят воспитанников оделись в новые костюмы, в пушистые бобриковые пальто, простились с товарищами и потопали через город в свое новое жилище. Собранные в кучку, они казались нам очень маленькими и похожими на хороших черненьких цыплят. Они пришли в коммуну, покрытые хлопьями снега, как пухом, радостные и румяные. Так же, как цыплята, они бодро забегали по коммуне и застучали клювами по различным оргвопросам. Уже через пятнадцать минут у них был совет командиров, и третий сводный отряд приступил к переноске кроватей.
   На открытие коммуны горьковцы пришли строем, с музыкой и знаменем. Они теперь были в гостях у товарищей, которые с этого дня стали носить новое, непривычно торжественное имя коммунаров. Среди собравшихся четырехсот бывших беспризорных группа чекистов, самых ответственных, самых занятых, самых заслуженных деятелей, вовсе не казалась группой благотворителей. Между теми и другими сразу установились отношения дружеские и теплые, но в этих отношениях ярко была видна и разница поколений и наше особенное уважение, советское уважение ребят к старшим. Но в то же время ребята эти выступали не просто как подопечная мелочь, - у них была своя организация, свои законы и своя деловая сфера, в которых были и достоинство, и ответственность, и долг.
   Само собой как-то вышло, что заведование коммуной поручалось мне, хотя об этом не было ни договорено, ни объявлено.
   По сравнению с коммуной Горьковская колония казалась и более сложным, и более трудным делом. Потеряв пятьдесят товарищей, горьковцы приняли пятьдесят новых, людей столичных и видавших виды. Как и раньше бывало, новые быстро усваивали дисциплину колонии, ее традиции, но настоящая культура и настоящее лицо коллективистов делались гораздо медленнее. Все это, впрочем, было уже привычно.
   Впереди у нас были хорошие дали, мы начинали мечтать о собственном рабфаке, о новом корпусе машинного отделения, о новых выпусках в жизнь. А скоро мы прочитали в газетах, что наш Горький приезжает в Союз.